другую, увенчанную синевато поблескивающим стальным крюком причудливой формы, похожим скорее не на приспособление для облегчения жизни безрукого инвалида, а на некое изощренное орудие пытки. Все невольно вздрогнули, но вахмистру это не доставило никакого удовольствия. Это обычная реакция. Если бы ему еще полгода назад кто-нибудь сказал, что он станет тем, кем стал, – личным телохранителем и палачом самого соратника Птоцкого, вахмистр рассмеялся бы ему в лицо, а может быть, отходил бы нахала суровой казацкой плеткой. А вот поди ж ты, как повернулась судьба. Вахмистр попятился назад и там, за спинами марьятов, плотной толпой окруживших своего обожаемого вождя, поднес к носу ствол барабанника и втянул носом едкий, горьковатый запах сгоревшего пороха. Стало немного легче, хотя, если бы Птоцкий позволил ему немного «поиграть крюком», было бы лучше. Можно было бы даже полизать кровь: демонстративно, если надо припугнуть пленных, или тайком, как вот сейчас. Ему всегда нравилось убивать. На фронте, когда он на полном скаку вздевал вверх шашку и затем резко, «с оттягом», опускал ее вниз, а голова суматошно бегущего пехотинца лопалась с громким хрустом, разбрызгивая по сторонам сгустки крови и похожие на мятые тряпочки кусочки мозгов, его сердце екало и замирало от какого-то сладостного восторга. Он слыл храбрецом и лихим рубакой, но тайной причиной, почему он первым вызывался на самые отчаянные вылазки, было желание вновь испытать это чувство. Он немного стыдился его, однако после того, что сделал с ним ЭТОТ, стыд пропал. И теперь желание испытывать его снова и снова не отпускало его ни на миг. Правда, убийство больше не приносило ему прежнего сладостного восторга. Это походило скорее на ощущения после глотка кумара – популярной на Востоке едкой и вонючей смеси настоев наркотических трав, без которой люди, пристрастившиеся к этой отраве, не могли прожить и недели и ради глотка этой адской смеси были способны на все. Среди унганов таких называли «кумаровые рабы». Вахмистр видел их в унганских селениях. Женщин, которые за один глоток этого варева были согласны отдаться даже псу, и мужчин с остекленевшими глазами, готовых есть землю, лишь бы только собрать гроши на кумар. Где-то глубоко в его душе, где еще был жив тот расчетливый и прижимистый, но в то же время лихой и веселый казак, каким он был раньше, теплился огонек презрения к самому себе. Но этот огонек был слаб и бессилен, а в нынешнем его обличье было даже какое-то мрачное величие. И главное, эта жизнь давала ему возможность убивать. Часто и много. А потому гори все прахом.
Вахмистр прислушался – говорил соратник Птоцкий:
– Ну что ж, этих троих в подвал, а остальных…
Вахмистр, встрепенувшись, рванулся вперед, предвкушая ПИР. Птоцкий уже вертел головой в поисках своего палача. Заметив вахмистра, он кивнул на обреченных:
– Убей их и… можешь не торопиться. – Он поднялся с кресла и направился к подъезду.
Вахмистр проводил его взглядом и повернулся к испуганным людям.
Птоцкий успел подняться на второй этаж, когда со двора до его ушей донесся отчаянный вопль.
Лето складывалось очень неудачно. Оглушительный и неожиданный почти для всех успех Комитетов действия, практически молниеносно захвативших власть в обессиленной войной и саботажем стране, так же неожиданно сменился полосой непонятных неудач. Поначалу это еще можно было как-то объяснить и даже предвидеть. В конце зимы комитеты начали почти повсеместно наталкиваться на сопротивление – кое-где пассивное, а кое-где и с оружием в руках. Все это в какой-то мере можно было объяснить самоуправством и наглостью некоторых комитетов, во главе которых стояли слишком амбициозные либо слишком жадные председатели. Но особой опасности это не представляло, более того, сам Птоцкий извлек из этих событий существенные выгоды. Он не был теоретиком-идеалистом и что такое на самом деле «угнетенный» народ представлял себе неплохо. Потому и начал, первым среди соратников, формировать отряды Гвардии вооруженной защиты свободы. Хотя от кого ее надо было защищать подобным образом, было пока не очень ясно. В результате, как только началась заварушка, которую он в тайне души ожидал, его позиции в Центральном совете резко усилились. Ведь еще сразу после переворота, на первом же заседании, он поставил вопрос об организации настоящей регулярной армии. Однако в тот момент в Центральном совете царила эйфория, и соратник Срайя, редкостный демагог и порядочная сволочь, яро выступил против – истинной революции, мол, не требуется иных сил обороны, кроме вооруженного народа. Когда же начались довольно серьезные вооруженные выступления, эти идеалисты, эти недоучившиеся студенты, семинаристы и аптекари так переполошились, что все его предложения, до того не раз и не два отвергнутые, прошли просто на ура. И жизнь показала, что он был прав. Самое крупное выступление – Освободительный поход – было успешно подавлено, причем без особых усилий. Казачки пограбили, разъелись и оказали самое слабое сопротивление. Мелкие выступления были элементарно утоплены в крови, для чего сослужили службу массовые казни. А Вооруженные силы защиты свободы, находящиеся полностью под его, соратника Птоцкого, контролем, уже насчитывали к тому времени почти полмиллиона штыков, и к исходу лета он рассчитывал довести их численность до миллиона. Это означало что он поднимается на совершенно другой уровень, Именно таким путем шли диктаторы прошлого, превращаясь из скромных капитанов и полковников в полновластных властителей империй, в которых никогда не заходит солнце. Но вдруг все пошло наперекосяк. Сначала этот невероятный побег суверена. Конечно, сам по себе суверен не представлял большой угрозы, особенно после отречения. Слабый, мнительный, нерешительный и добросердечный человек средних лет. Но окружавший его ореол самодержавия был чрезвычайно опасен в малограмотной крестьянской стране. К тому же общество, досыта нахлебавшись «преимуществ» новой власти и слегка подзабыв тяготы двух последних лет войны, проигранной, кстати, во многом именно из-за саботажа «соратников», качнулось к убеждению, что «при государе было намного лучше».
В первые дни после побега у Птоцкого теплилась надежда, хоть и слабая, что суверен с семейством просто сбежит к родственничкам за рубеж. Это было бы совершенно в его характере. Однако оказалось, что он жестоко ошибался. Суверен не просто объявился по эту сторону хребта. Он сделал это с триумфом. Посланные для его поимки части, перед которыми стояла задача просто разогнать сброд, сбежавшийся к внезапно возникшему из небытия государю, вдруг оказались наголову разбиты этим самым сбродом. На востоке, где только-только установилось было спокойствие после подавления мятежа генерала Истока и атамана Друзя, внезапно возникла новая угроза, на сей раз гораздо более серьезная. Люди, поставленные сувереном во главе восточного направления, пока не повторили ни одной ошибки своих предшественников, причем даже в такой сфере, как земельная и социальная политика. Затем суверен снова исчез и необъяснимым образом объявился уже на севере, в нескольких сотнях верст от старой столицы. И практически сразу же началась резкая активизация его недобитых прихвостней на севере, юге и северо- востоке… Во всем происходящем было много необъяснимого. У суверена как будто совершенно изменился характер. Теперь это был совсем другой человек – жесткий, волевой, с молниеносной реакцией и волчьей хваткой. Центральный совет в панике принялся бомбить соратника Птоцкого отчаянными телеграммами с требованием немедленно прибыть в столицу для организации обороны и «защиты завоеваний революции», под которыми они подразумевали собственные задницы. Птоцкий сначала не обращал на эти панические вопли особого внимания, занятый расследованием бегства суверена и спешной организацией Восточного фронта. Но сегодня он получил сообщение, которое просто вынуждало его немедленно бросить все дела и срочно выехать в старую столицу, хотя на главу Восточного бюро соратника Грумбу, соратника хоть и проверенного, но малограмотного, склонного добиваться добросовестности от военспецов и поднимать дух армии регулярными расстрелами, надеяться было нельзя – его поставили на этот пост просто потому, что никого лучше под рукой не оказалось после того, как соратник Шайдар поплатился головой за поражение. Это была первая казнь, совершенная его новым палачом. Впрочем, все это не важно. Главное – это что тот, кого он знал под именем прапорщика Косика и кто, по словам вахмистра, носил имя князь Росен, вновь объявился в Коеве. Птоцкий интуитивно чувствовал, что все необъяснимые перемены, сулящие им еще много неприятностей, связаны именно с ним. И вот сегодня он получил этому неопровержимые доказательства.
В старую столицу они прибыли к концу недели. Город был переполнен войсками. Их состав из трех бронированных и десяти обычных классных вагонов остановился на запасном пути Восточного вокзала, втиснувшись между двух конвойных бронепоездов. Марьяты из личной охраны «соратника» тут же заменили всю охрану и выставили посты у пакгаузов, ближайших стрелок и до самого моста. К поезду подали большой крытый «соне-бельмиль», и Птоцкий в сопровождении двух броневиков и десятка конных марьятов укатил в городской Комитет, в котором располагался штаб обороны.
Вахмистр вылез из вагона и прошелся вдоль путей. Он уже проезжал через древнюю столицу во время
