мышцы. Худой черный, получив последние инструкции от хозяина, вышел на середину и заорал:
— Калифорнийский Бык против Белого Дерьма, бой до нокаута!
Серая Смерть почувствовал, как зверь прыгнул вперед и понес его за собой. «Латин» ждал, выставив кулаки и небрежно улыбаясь. На пути что-то попалось, и Серая Смерть отшвырнул это с каким-то противным чавканьем. На лице «латина» промелькнуло удивление, потом испуг, а потом зверь радостно взревел. Когда Серая Смерть пришел в себя, на пустыре еще оседала пыль от его прыжков. У его ног в луже крови корчился «латин» с разорванным горлом, из которого толчками выплескивалась струйка крови, а посреди пустыря валялся труп черного со сломанной шеей. Над пустырем висела мертвая тишина. Серая Смерть задрал лицо… морду… к небу и тоскливо завыл. Не то, снова не то. Когда же наконец будет настоящий бой? Как он устал. Сорок лет…
6
В этот раз Конрад, как добропорядочный бюргер, прилетел на самолете. Иван встретил его в Шереметьеве. Обменявшись заговорщицкими улыбками, они пожали друг другу руки. Конрад закинул чемодан в багажник, и они покатили. Вчера по телефону Конрад обмолвился, что хотел бы заказать номер в «Савое», но Иван, разозлившись, обозвал его тупым, упрямым бюргером, после чего тот, расхохотавшись, согласился устроиться у Ивана. На следующий день должны были прилететь Фил и Эльха, а Бьерн собирался добраться сегодня к вечеру на машине. Никто еще не был в новом доме Ивана, впрочем, как и в старом. До сих пор они собирались только в лесу, у деда Изи. Когда они выскочили на Рублевку, Конрад заговорил:
— Знаешь, хоть, может, и не к месту, а у меня какое-то приподнятое, даже восторженное настроение. Мы ведь впервые вот так вместе… Да и вообще для всех, кроме тебя, это первая схватка.
— Ну, насколько я знаю, ты по прибытии в Кёльн быстро разобрался со своими проблемами. Конрад небрежно махнул рукой:
— Тоже мне проблемы. Так, хулиганье.
— А как же твое ранение?
— Ну и что? Хулиганье с пистолетом.
Иван хмыкнул и, свернув с шоссе, покатил по узкой асфальтовой ленте подъездной дороги. За окнами замелькали коттеджи. Конрад некоторое время рассматривал все это трехэтажно-кирпичное «барокко», потом отвернулся.
— Что, не нравится? — полюбопытствовал Иван.
— Что ты там говорил вчера по телефону про монастырь и чужие установления? — уклонился от прямого ответа Конрад.
— Ну это не из той оперы, — возразил Иван. — Один мой знакомый называет это «обожравшимися коммуналками».
— Что значит «коммуналки»?
— Вот Европа, совсем темные. Это когда в каждой комнате квартиры живет по семье, а ванна, туалет, кухня на всех одни. И предел мечтаний: чтоб сосед помер, а его жилплощадь присоединить к своей.
Конрад помолчал, осмысливая незнакомые понятия, снова бросил взгляд на проносящиеся за окном гробообразные строения и улыбнулся.
Бьерн появился, когда уже стемнело. Он прикатил на «саабе». Въехав в ворота, он поставил машину на площадку, под навес, вылез, нарочито игнорируя стоящих рядом Конрада и Ивана, обошел машину. Пару раз стукнул каблуком по колесу, повернулся, буркнул:
— Чтоб я еще раз рискнул приехать сюда на машине… — и обнял обоих.
Вечером они сидели вокруг камина и вспоминали, вспоминали, вспоминали…
Утро началось с поездки на рынок. Затем Иван поехал в Шереметьево встречать Эльху и Фила, а Бьерн и Конрад остались на хозяйстве. Когда Иван вернулся из аэропорта и они втроем с Эльхой и Филом наконец вышли к костру в глубине леса, их уже ждали. Сашка жарил шашлык над углями, а Конрад и Бьерн резали хлеб и откупоривали бутылки с настоящим грузинским «Хванчкара». Сыч сидел на бревне, вытянув к костру босые ноги, и блаженно жмурился.
Это была ночь тепла и покоя. Они сидели, глядя на огонь костра, и наслаждались тем, что снова вместе. Сашка уважительно помалкивал, время от времени исчезая, чтобы разыскать в лесу валежника или сбегать до дома за новой порцией мяса или печенки. Сыч молча слушал их безмятежные голоса, и от него веяло покоем.
Утром по лесу потянуло туманом. Длинные белые языки ползли между деревьев, извиваясь, как полузамерзшие на предрассветной прохладе змеи. Сашка, повинуясь легкому жесту Сыча, исчез, едва начал светлеть восток. Сыч тяжело вздохнул, взглядом притушил угли костра и разбудил задремавших было воинов.
— Что ж, дети, пора вам со Старшими познакомиться.
Иван тут же согнал легкую дрему:
— С кем, мудрейший?
Сыч лишь кивнул на деревья. Все обернулись и увидели в широком клубе тумана седого великана. Он молча вышел на поляну и остановился, глядя на кострище. Туман над черными углями сгустился и осел мелкими стылыми капельками. Гость хмуро отступил назад и уселся под разлапистой сосной. Второй возник с другой стороны кострища. Вроде как большая муравьиная куча, весь в старой хвое и ломаных веточках. Тоже первым делом глянул в угли, после чего уселся напротив. Третьей была женщина. Она появилась у согнувшейся березы. Неторопливо обвела взглядом поляну, задержав его на кострище, посмотрела на пришедшего с туманом и, улыбнувшись, осталась стоять, облокотившись спиной о белокожее дерево. Некоторое время все молчали. Наконец женщина смешливо сморщилась:
— Ну что, ведуны, долго так сидеть надумали? Гость, пришедший первым, буркнул, сурово хмуря брови:
— Охолони, Рогнеда, еще Кий не объявился.
— А когда Кий вовремя объявлялся, Map? — сварливо проворчала женщина. — Вас-то с Лавритасом Вещий еле на свет божий выволок.
Тот, кого назвали Маром, вспыхнул и попытался что-то сказать, но вдруг дохнуло ветерком, полосы тумана растаяли, будто смытые свежей струей. Раздался выводящий незатейливую мелодию свист. И на поляну из леса выскочил крепкий мужик в телогрейке, сапогах и кепочке набекрень.
— Что, Map, опять брюзжишь? — весело поинтересовался он, оглядел присутствующих прищуренными глазами, мельком посмотрев на воинов и, так же как остальные, задержавшись взглядом на остывшем кострище. — Ну что, брате, младшим так и не представились? — С этими словами он подошел к воинам: — Привет. — Мужик протянул Ивану руку. — Я Кий, этот бирюк, — он кивнул на пришедшего с туманом, — Map, там сидит и хихикает Лавритас, а эта язва, что всех всегда подзуживает, зовется Рогнеда, хотя, когда ее последний раз так называли, она и сама не помнит.
— Как же, — тут же отозвалась женщина, — аккурат за минуту до твоего появления. Шляешься невесть где.
— Отчего же невесть где, — улыбнулся Кий, — мы тут недалеко, под Лобней, дачки ладим с армянами.
Map возмущенно фыркнул. А Лавритас не выдержал и расхохотался. К нему присоединился звучный голос Сыча, а потом и самого Кия. Отсмеявшись, он сказал:
— Вот так-то, детки. Каждый из волхвов свою дорожку выбрал. Я потихоньку домишки лажу, когда маленькие, а когда и поболе. Map с Лавритасом по лесам шастают. Первый от самомнения, а второй по дурости своей. Тоже мне, зверь дикой нашелся. А Рогнеда ворожит потихоньку да местному приходу пакостит по-мелкому. Уж тысяча лет прошла, а она все с попами воюет, успокоиться не может.
Map вздернул бороду и спесиво произнес:
— Коль тебе любо свое достоинство волхва в грязь втаптывать, тем и живи, а мне сие невместно!
