— 'Отче наш' по-венгерски.
— А ведь я тоже в детстве часто слышала эту молитву, — засмеялась Жофи. — Мама всегда говорила: это надо знать назубок, как 'Отче наш'.
— Вряд ли я смогу безошибочно повторить всю молитву, — сказал Сакач и тут же зачастил: — Отче наш, иже еси нанебеси… прости нам долги наши, яко мы прощаем должникам нашим… должникам нашим… — повторил он и умолк, потом вопросительно взглянул на профессора. Тот рассмеялся и продолжал скороговоркой:
— И не вводи нас во искушение, но избави нас от лукавого, ибо твое есть и царствие, и сила, и слава во веки веков, аминь!
Молодые зааплодировали, Жофи и Шомоди сидели неподвижно. Сакач испытующе глядел на профессора. Балла дернул головой и, запинаясь, пробормотал:
— Я что-нибудь спутал?
— Нет, все правильно, господин профессор. Вы победили. Ваши воспоминания детства яснее и прочнее моих.
Наступила неловкая пауза. Балла казался сконфуженным. Жофи с обеспокоенным лицом подошла к отцу. Остальные гости встали.
— Папа, — спросила девушка, — тебе плохо?
— Пустяки, — пробормотал профессор, — пустяки… Я думал… Мне кажется, немного свежего воздуха…
Шомоди подошел к окну и настежь распахнул его. Но Жофи уже принесла пальто отца из передней, а Сакач с готовностью набирал номер телефона, вызывая такси. Наконец ему удалось соединиться с диспетчерской. Услышав, что инспектор заказывает машину, профессор закричал:
— Такси? Вы с ума сошли! Никакого такси! Мы пойдем пешком. Пошли, Жофи… Пешком… пешком… Даже на лестнице он продолжал твердить свое.
— Как неприятно все получилось, — произнес один из гостей, в то время как другой молча одевался.
Когда они остались одни, Шомоди обрушился на друга с упреками. Сакач терпеливо его выслушал и сказал:
— Я никого не хотел обижать или волновать — ни профессора, ни тем более Жофи. И тебя, разумеется. Но так нужно. Очень нужно. Теперь я знаю, как предотвратить опасность. Как и где… Не беда, что ты не понимаешь, пока тебе не нужно понимать. Обещаю, долго это не продлится… Налей-ка мне на прощанье.
На следующее утро он ворвался к Гэрэ без доклада. Кратко доложил, что нашел недостающее звено в интересующем его деле и что ему необходим двухдневный отпуск и шведская виза.
— За кого вы все меня принимаете? — зловещим тоном спросил капитан.
— Я тебя не понимаю.
— Вчера сын изводил меня дурацкими задачками. В бассейн через две трубы вода вливается, а через одну выливается. Если открыть одну трубу, бассейн наполнится за такое-то время, если другую — за такое-то. Если открыть все три трубы; то сколько лет капитану корабля? Тебе знакомы такие задачки? И так весь вечер! Потом явилась жена с ужином. То, что, по ее мнению, грибной перкельт надо есть с кашей, еще не самое ужасное. Я все равно ем его с хлебом. Но потом она до ночи убеждала меня, что нашу синюю «шкоду» надо продать и купить «вартбург» цвета топленого молока. Ладно, сказал я, хорошо, купим «вартбург», но на это уйдут деньги, отложенные на участок. Не беда, лишь бы появился «вартбург» цвета топленого молока! Ладно. Сегодня я проснулся в надежде, что хоть на работе у меня будет спокойно. И тут врываешься ты и требуешь, чтобы я достал тебе шведскую визу. — Он вскочил и заорал: — А шведское подданство тебе не требуется?
— Шведское подданство? — тихо переспросил Сакач. — Нет, не требуется. Я просил визу. И как можно скорее.
Гэрэ можно было охладить только нахальством. Удалось это и на сей раз. Он замолчал, сел и заговорил спокойнее.
— Ты, видно, меня простофилей считаешь?
— Нет. Но мне необходима виза. Пойми, кажется, я напал на след одного научного преступления. Я должен довести дело до конца, Лаци. Ты знаешь, я зря языком не треплю.
— По крайней мере не часто, — согласился капитан. — Послушай, Имрэ, я несу за тебя ответственность и не раз за тебя ручался. Но ради твоих прекрасных глаз я вовсе не желаю иметь неприятности.
— Неприятностей не будет. Если можешь, удовлетворись пока тем, что я сейчас в состоянии сказать: профессор Балла не тот, за кого себя выдает. Я должен ехать, чтобы выяснить, какого рода операция была произведена в Швеции над венгерским ученым. Так я получу визу?
Визу он получил в течение двух дней. Как частное лицо. В эти дни он не встречался ни с Габором, ни с Жофи, хотя был уверен, что Жофи сердится, и подозревал, что Габор тоже им недоволен. Сакач вспомнил, как недружелюбно простился с ним Шомоди в тот вечер. Однако за три часа до отлета самолета в кабинете Сакача зазвонил телефон. Это был Шомоди.
— Имрэ, ты не мог бы зайти на квартиру Баллы?
— Что случилось?
— Полчаса назад профессора увезли с явными признаками раздвоения личности. Жофи в отчаянии.
— Поддержи ее, Габор. Если не произойдет неожиданностей, через два дня все выяснится.
Голос Шомоди задрожал от гнева.
— До каких пор будет продолжаться этот спектакль? Для чего тебе нужно…
— Успокойся и побереги Жофи! Я уезжаю.
— Куда?
— В Гетеборг.
Порт на узком берегу пролива Каттегат в устье Гета-Эльв встретил Сакача тяжелым запахом бензина, морскими испарениями и сотнями ласточек в ярко- голубом небе. Сакачу запомнились груженные рудой составы, элеваторы, рыболовецкие комбайны, целлюлозные и бумажные склады, грузовые плоты на воздушных подушках, снующие между огромными судами…
Ему пришлось совершить двухчасовую прогулку, чтобы скоротать время до приема у профессора Свенсона. Он договорился на пять часов, но уже в три почувствовал, что ему невмоготу слоняться без дела. Пешком он дошел до квартала, где в зелени утопали виллы, а там и до небольшого частного санатория, осмотрел здание и снова повернул к порту. Через каждые полчаса он вновь и вновь оказывался у ворот виллы Свенсона.
Профессор ждал его в своем кабинете. Сакач рассчитывал увидеть седовласого пожилого человека. Между тем перед ним стоял загорелый атлетически сложенный мужчина средних лет, держа в руке визитную карточку Сакача. Инспектор ждал, когда профессор заговорит. Некоторое время Свенсон нервно теребил в руках карточку, потом бросил ее на стол и опустился в кресло.
— Прошу, господин Сакач, — начал он. — Чем могу быть полезен? Ваш приезд издалека без предварительного уведомления и договоренности несколько необычен. Надо полагать, речь идет о срочном случае, а нужда, как известно, ломает законы. Дело касается вас? На что жалуетесь?
— Нет, к счастью, я тут ни при чем. Собственно, кто пациент, я и сам затрудняюсь сказать.
— Прошу без загадок, у меня мало времени. Если вы явились сюда для плоских шуток…
— Вы полагаете, господин профессор, что я прилетел из Будапешта специально для этого?
— В таком случае прошу перейти к делу. — Свенсон поднялся, снова взял визитную карточку посетителя, отбросил ее и продолжал стоять. — Меня редко посещают венгерские гости. — Сакач молчал. — Главным образом из Англии… — Свенсон повысил голос: — Я вас слушаю!
— Не знаю, господин профессор, с кем я говорю. С иммунологом, пользующимся европейской известностью, хирургом с верной рукой, достойным продолжателем традиций Оливекрона, одержимым исследователем или врачом, спасающим жизни?
— Кто пациент? — сдавленным голосом спросил Свенсон.
— Я уже сказал: не знаю. Хочу спросить у вас. Несколько месяцев мы — его друзья и родные — тщетно пытаемся выяснить, кто же этот человек.
— Итак, предчувствия не обманули меня, — Свенсон вздохнул. — Как только мне передали вашу карточку, я догадался, что этот визит связан с операцией, которую я делал в сентябре прошлого года. Хирург боялся этой встречи, ученый радовался ей. Что с Баллой? Вы детектив, не журналист, значит, я могу надеяться… — В голосе Свенсона прозвучала тревога.
— Смею вас уверить, господин профессор, что наша беседа не станет достоянием прессы — ни здешней, ни у меня на родине. Даю вам слово. Я прибыл сюда как частное лицо.
— Что с профессором Баллой?
— Сегодня его увезли в психиатрическую больницу с тяжелейшими признаками раздвоения личности.
Свенсон медленно опустился в кресло и закрыл лицо руками.
— Этого я давно опасался. А в последнее время опасения перешли в уверенность. Но у меня не хватило смелости еще раз написать ему.
— Вы переписывались?
Свенсон кивнул.
— После возвращения Баллы на родину мы каждую неделю обменивались письмами. Он сообщал о своем самочувствии, работе. Собственно говоря, его письма — это дневник. Я со своей стороны давал ему советы, предостерегал от переутомления, чрезмерного напряжения сил, составлял режим питания, образа жизни… Долгое время он писал регулярно. Мне уже начало казаться, что опыт удался и настало время опубликовать результаты успешной операции, но тут письма стали приходить реже, и раз от разу характер их менялся: исчезла прежняя стройность мысли, почерк изменился — словно писал кто-та иной, а не мой пациент. Наконец я получил от него письмо, написанное на машинке. Это было в канун рождества.
В письме не было ни единого намека на операцию, на отношения, которые нас связывают, словно он хотел окончательно обо всем забыть. Все его помыслы были связаны с будущим. Он писал, что впереди долгие годы работы, что человеческая воля способна победить природу, и его шестидесятилетнее тело, повинуясь приказам воли, прослужит ему по крайней мере еще лет сорок, и он осуществит свои творческие планы. Я не осмелился ему ответить. Ограничился поздравительной открыткой к рождеству и ждал… ждал до сегодняшнего дня. Он замолчал.
— Это все, что вы хотели мне сказать, господин профессор?
Свенсон вынул из бара бутылку и наполнил бокалы. Сакач едва пригубил, а профессор одним глотком осушил бокал, налил еще и только тогда заговорил:
— Выслушайте меня. Семнадцатого сентября прошлого года в двух километрах от моего санатория произошла авария. Пострадавших — а их было двое — доставили ко мне. У одного была разворочена грудная клетка, у второго тяжелое сотрясение мозга и перелом основания черепа. Не успел я обработать для операции руки, как у Эгона Краммера наступила клиническая смерть. Мои ассистенты тотчас включили аппарат искусственное сердце — легкие, чтобы…
