Он возмущенно запротестовал, сказав, что считает подобное требование не только недостойным наскоком на медицину, но и недопустимой несправедливостью по отношению к авторитету профессора Клебера и репутации возглавляемого им института, а посему он отказывается принимать участие в этом фарсе. Профессор выразил свое сожаление по поводу инцидента и заверил меня в своем глубоком уважении. Мы пожали друг другу руки под смущенное покашливание присутствующих. Я потребовал у членов совета для нормальной работы института оставить охрану только в том здании, где находилась палата президента, и удалился, разумеется, в сопровождении почетного эскорта.
Однако всего рассказанного было бы мало, чтобы заставить меня писать дневник. Прошлую ночь я почти не спал, но не потому, что волновался за судьбу диктатора — он был в надежных руках моих сотрудников. Больше всего надежд я возлагал на своего заместителя — доктора Маттиаса Фельсена, с которым работал долгие годы и которого считал не менее опытным, чем самого себя. Спать я не мог по другой причине: голова раскалывалась от одной мысли, которая не давала мне покоя. Чтобы понять ее, надо вспомнить о некоторых физиологических проблемах, вызвавших ранее большой шум, и о связанном с ними открытии.
Мы знаем, каким неоценимым фактором в практике переливания крови было определение ее группы и какую огромную, неодолимую трудность в области пересадки и замены органов представляла специфика белка: она не допускала присутствия в организме чужеродного белка. Не стану ссылаться на те, кстати ныне уже известные, эксперименты — большая часть их проходила при моем непосредственном участии, — которые в конце концов разрешили проблему, привели к успеху и внедрению ранее немыслимых методов.
Однако есть в этой области нечто, еще неизвестное миру, о чем знаем лишь я и Фельсен. После кропотливых исследований и серии длительных опытов в прошлом году нам удалось разгадать — чтобы было понятнее, я выражаюсь популярным языком — «изотопные» импульсы нервных проводников. Попытаюсь в самых общих чертах объяснить суть этого явления. Вероятно, многие видели, как укладывают и чинят телефонные провода. Кабель состоит из пучка проводов в изоляционной оболочке различных цветов. Если, скажем, подключить ток к концу красного провода, раздражение можно наблюдать на противоположном его конце, иными словами, когда я набираю номер, мне отвечает нужный абонент, сколько бы других проводов ни было в пучке…
В своих, опытах мы попытались воспользоваться тем же принципом. Действуя изотопами на нервные окончания в различных точках организма, мы заставили эти окончания направлять изотопы в центр нервной системы. В итоге они так насыщаются изотопами, что, пересекая нервное волокно, — состоящее из множества нервных клеток, и подвергаясь регенерационному гранулированию, о котором я уже писал, отдельные перерезанные нервные окончания вновь срастаются с другими нервными окончаниями, но лишь с теми, которые пропитаны тождественными изотопами, подобно тому как — я вновь обращаюсь к очень грубым сравнениям — в поврежденном телефонном кабеле один конец красного провода соединяют с другим концом того же провода.
После многочисленных опытов на собаках, у которых нервная система очень развита, когда нам удалось произвести полную пересадку мозга, три месяца назад мы испробовали наш метод на людях. Произошло это при следующих обстоятельствах. В институт доставили двух пострадавших — это были жертвы железнодорожной катастрофы; для спасения их жизни требовалось немедленное хирургическое вмешательство. У одного был настолько тяжело поврежден головной мозг, что жить ему оставалось считанные минуты, прочие же раны опасности для жизни не представляли. У другого повреждение мозга было не столь тяжелым, хотя и критическим, но можно было надеяться, что он выживет после применения методов лечения, апробированных в нашем институте. Однако у этого несчастного была раздавлена грудная клетка, и состояние его признали безнадежным — он тоже мог вот-вот умереть.
Когда пострадавших внесли на носилках, мы о Фельсеном находились в институте. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы нам стало ясно: вот он, долгожданный миг! Мы приказали немедля доставить больных в мою экспериментальную лабораторию, оснащенную самыми современными кибернетическими приборами, — здесь мы ставили опыты. Оборудование лаборатории позволяло без помощи подсобного персонала, вдвоем — а при желании и одному — проводить самые сложные операции. Так, «грубую» работу по вскрытию черепной коробки вместе со всеми необходимыми побочными операциями с величайшей точностью выполняла специальная операционная машина. Это достигалось всего лишь установлением особых индексов, поворотом рукоятки и нажатием кнопок.
В лаборатории, обменявшись несколькими фразами, мы установили, что есть лишь одна возможность: необходимо произвести замену мозга, чтобы хоть одного больного, у которого меньше телесных повреждений, вырвать из лап неминуемо приближавшейся смерти. Введя раненым препараты, поддерживающие жизненный процесс, мы почти одновременно с этим приступили к регенерации нервов и насыщению нервных окончаний изотопами. Минуты казались нам часами…
В момент помещения раненых в параллельные автоматические конструкции, производящие операции на черепе, человек с поврежденной грудной клеткой скончался. Надо было спешить, чтобы произвести замену мозга, уложиться в «срок», допустимый после клинической смерти. Никогда в жизни я так не волновался: ведь в наших руках была не только возможность спасти человеческую жизнь, но и судьба величайшего открытия!
В считанные секунды машинка выполнила задание: не только вскрыла черепные коробки, но и почти сразу же перерезала ведущие к мозгу кровеносные сосуды, нервные сплетения и обработала нервные окончания, как это сделал бы опытный хирург. Мы торопились восстановить жизненный процесс, не нанеся «новому» мозгу больших травм. Вынув два дрожащих мозга, мы поменяли их местами и снова включили аппарат, который теперь сращивал и соединял сосуды и нервы. Для того чтобы охарактеризовать чрезвычайную чувствительность аппарата, достаточно сказать, что, обнаружив разницу в размерах мозга, он способен — разумеется, в определенной мере — самостоятельно произвести коррекцию, отрегулировать объем и давление мозговой жидкости и так далее. По окончании операции с помощью автоматов мы переложили на носилки оба тела, которые казались одинаково безжизненными. Только опытный взгляд хирурга мог констатировать, что больной с повреждением грудной клетки был мертв. Мы прикрыли его простыней, мысленно отдавая дань услуге, невольно оказанной беднягой человечеству. Затем сели возле оперированного и, не глядя друг на друга, стали ждать.
Нам пришлось провести у постели больного около полутора часов, полных надежд и страха. Но вот наконец сердце больного начало нормально работать, и лицо его исказилось от боли. Мы тотчас же ввели ему болеутоляющие средства и снова потянулись бесконечные минуты ожидания…
Не знаю — и тогда не знал — сколько прошло времени, пока больной открыл глаза. Мы с Фельсеном одновременно спросили:
— Как вас зовут?
— Фишер, — ясно произнес он, но вдруг захрипел, глаза у него запали.
Мы прибегли к возбуждающим препаратам, и наши усилия были вознаграждены, Агония продолжалась несколько минут, но потом сердечная деятельность возобновилась. Медленно и слабо, но сердце билось.
Обессиленные от пережитых волнений, мы сидели друг против друга. Неожиданно Фельсен вскочил.
— Как он себя назвал? — вскричал он так громко, что я вздрогнул. — Фишер?
— Да, — машинально ответил я, не понимая, что его так встревожило.
Фельсен наклонился, обшарил одежду больного — необходимость срочного хирургического вмешательства не позволила нам раздеть раненых — и вынул из верхнего кармана удостоверение железнодорожника. Оно было выдано на имя Вейлера. Фельсен посмотрел на меня, подбежал к неподвижному телу, накрытому простыней, обыскал его карманы, затем начал рыться в бумажнике. Он вытащил несколько документов, заглянул в них и дрожащей рукой протянул мне. Говорить он не мог. В документах стояло имя Фишера.
Мы оба разом рухнули на стулья, и в тишине я услышал, как Фельсен выдохнул:
— Победа!..
Измученные, мы вышли из лаборатории, предоставив живого и мертвого попечению персонала…
Наутро мне позвонил Фельсен и сообщил, что наш больной, несмотря на все усилия врачей, в три часа скончался. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате повреждения мозга.
— Да, — сказал я. — Жаль беднягу.
В ночь после несчастного случая с диктатором я почти не сомкнул глаз. Все время думал о Вейлере-Фишере. Меня и теперь неотвязно мучает мысль о той операции. А теперь президент страны лежит без сознания в институте, и шансы на его спасение весьма сомнительны. На заседании государственного совета я говорил совершенно откровенно, ибо настолько презираю эту банду, что не считаю нужным притворяться. Я ненавижу диктатора за подлость и злодеяния, которые совершили его палачи во главе с Диким Кабаном и от которых пострадали мои друзья и люди, придерживающиеся демократических взглядов.
18 ноября
Продолжаю дневник, датируя его для удобства по старому летоисчислению. Так привычнее.
Диктатор все еще без сознания. Не нахожу себе покоя. Мысль точит, грызет меня, перед глазами плывут черные круги, хотя внешне я кажусь спокойным. Не знаю, что делать, меня охватывает тревога: состояние больного в любой момент может стать критическим, и тогда будет поздно. Все члены государственного совета днюют и ночуют в институте, они заняли самую большую аудиторию и прилегающие к ней помещения. Сегодня к вечеру с немалым трудом мне удалось проникнуть туда и вызвать для переговоров министра пропаганды и вице-президента. Ни для кого не секрет, что эти двое являются главной опорой диктатора; один олицетворяет грубую силу, другой — интриги и хитрую осторожность. Диктатору удается поддерживать равновесие, опираясь на эти силы, что, во всяком случае, свидетельствует о его политической изворотливости.
Мы расположились в одном из соседних помещений. Прежде всего я потребовал строжайшего соблюдения тайны, в чем они меня тотчас заверили. Постараюсь по возможности точно воспроизвести наш разговор.
— Господа, — сказал я, — в данный момент состояние президента стабильно, но в любую минуту оно может измениться к лучшему или худшему. Мы делаем все, что в наших силах, однако в интересах больного я вынужден обратиться к вам с просьбой.
Оба внимательно слушали, министр пропаганды сделал рукой знак, призывавший меня продолжать.
— Вы, разумеется, не специалисты, но, вероятно, и вам приходилось слышать об области науки, занимающейся регенерацией нервов. — Оба кивнули головой, Кабан несколько нерешительно и с опозданием. — Суть этого явления заключается в том, что до определенной степени мы способны побуждать нервную систему формировать новые клетки. Однако эти новые нервные области «пусты», в них отсутствуют тот опыт и те знания, которыми заполнялись старые клетки с самого начала нашей жизни. Разумеется, мы не в состоянии наполнить их новым содержанием, но можем в какой-то степени влиять на характер сознания, 'частоту колебаний', если мне будет позволено так выразиться, — вот, пожалуй, наиболее близкое сравнение. Но для этого необходимо детально знать прошлое.
— Что вы имеете в виду? — спросил министр пропаганды.
— В этом и заключается моя просьба: я должен знать самым подробным образом личную жизнь президента.
— Это немыслимо! — побагровев от гнева, прохрипел Кабан.
Очкастый теоретик успокоительно поднял руку.
— Я думаю, вы понимаете всю трудность выполнения вашей просьбы, поэтому прошу мотивировать ее основательнее.
