потирая руки.
— Ну, как на ваш взгляд?
— О… о… о… — вновь заурчал Хаммураби.
— Ух ты! — сказал я.
Бог ты мой, это была та самая бутыль, но с ней произошло чудесное превращение: теперь она была доверху наполнена серебряными монетками по пять и десять центов, тускло поблескивавшими сквозь толстое стекло.
— Здорово, а? Это мне в Первом национальном банке насыпали. Монета покрупнее не пролезает в горлышко. Ну да все равно, там целая куча денег, доложу я вам.
— А для чего это, мистер Маршалл? — спросил я. — Ну то есть в чем тут идея?
Мистер Маршалл заулыбался еще шире.
— Бутыль с серебром, скажем так…
— Кубышка на конце радуги, — вставил Хаммураби.
— …а идея, как ты выражаешься, в том, чтобы люди старались угадать, сколько тут денег. Скажем, купил клиент чего-нибудь на четвертак — и пожалуйста, пусть попытает счастья. Чем больше он будет покупать, тем больше у него шансов на выигрыш. Цифры, какие мне станут называть, я буду записывать в бухгалтерскую книгу, а в сочельник мы их зачитаем вслух, и чья окажется ближе к истине, тому и достанется вся эта музыка.
Хаммураби кивнул с торжественным видом.
— Санта-Клауса из себя разыгрывает, — сказал он. — Всемогущего, доброго Санта-Клауса. Пойду-ка я домой и напишу книгу «Искусное убийство Руфуса Макферсона».
Он иногда и вправду строчил рассказы, а потом рассылал их по журналам. Но всякий раз они приходили обратно.
Удивительно, просто уму непостижимо, до чего бутыль с серебром завладела воображением жителей нашего округа. Давно уже дядюшкина аптека не знала такого притока покупателей, с тех самых пор, как Тьюли, начальник станции, совершенно спятил, бедняга, и стал уверять, что обнаружил за товарным складом нефть, после чего в наш городок валом повалил народ — рыть поисковые скважины. Даже бездельники, которые целыми днями толкались в бильярдной и сроду ни на что гроша не выложили, если только это не имело отношения к выпивке и женщинам, и те вдруг стали расходовать скудную денежную наличность на молочный коктейль.
Несколько пожилых дам публично осудили затею мистера Маршалла как разновидность азартной игры; впрочем, особого шума они поднимать не стали, а некоторые из них под тем или иным предлогом даже заходили в аптеку попытать счастья. Школьники прямо-таки помешались на этой бутыли, и я вдруг стал среди них весьма популярен: они вообразили, что мне известно, сколько там серебра.
— Я вам скажу, в чем тут дело, — говорил Хаммураби, закуривая египетскую сигарету (он заказывал их по почте в одной нью-йоркской фирме). — Вовсе не в том, в чем вы думаете, не в жадности, словом. Нет. Тайна — вот что всех завораживает. Глядишь на эти монетки, так разве же говоришь себе: ага, тут их столько-то? Нет, нет. Ты спрашиваешь себя: а сколько их тут? Вот в этом вся суть, и для каждого она означает свое. Понятно?
Ну, а Руфус Макферсон, тот просто на стену лез. Ведь всякий торговец возлагает на рождество особые надежды — эти несколько дней приносят ему изрядную долю годовой выручки. А тут вдруг покупателей силком не затащишь. Руфус решил собезьянничать — завел у себя такую же бутыль, но так как он был скрягой, то наполнил ее медными центами. Мало того, он написал редактору «Знамени», нашей еженедельной газеты, письмо, где утверждал, что мистера Маршалла следует «вымазать дегтем, обвалять в перьях и вздернуть — за то, что он превращает невинных детей в заядлых игроков, тем самым уготовляя им прямой путь в ад». Сами понимаете, что после этого он сделался общим посмешищем. Заслужил презрение всего города и больше ничего. В общем, к середине ноября ему не оставалось ничего другого, как стоять на тротуаре у дверей своей аптеки и с горечью взирать на веселую кутерьму в стане противника.
Примерно в это время у нас в аптеке и появился Ноготок со своей сестрой.
Был он не из наших городских — во всяком случае, раньше его никто здесь не видел. Он говорил, что живет на ферме в миле от Индейского Ручья, что мать его весит всего-навсего тридцать кило, а у старшего брата есть скрипка и, если кому нужно, он может за пятьдесят центов играть на свадьбе. А еще он сообщил, что его звать Ноготок, что другого имени у него нету и что ему двенадцать лет. Но Мидди, его сестра, говорила, что ему всего восемь. Волосы у него были прямые, темно-русые, худенькое обветренное лицо постоянно напряжено, зеленые глаза глядели понимающе, очень умно, настороженно. Был он маленький, щуплый, сплошной комок нервов; носил всегда одно и то же — красный свитер, синие холщовые штаны и огромные башмаки, хлопавшие при каждом шаге.
Первый раз он явился к нам в дождь; волосы его слиплись и покрывали голову сплошной шапкой, башмаки были облеплены рыжей глиной — видно, он шел проселками. Небрежным ковбойским развальцем он направился к мраморной стойке, где я перетирал стаканы; Мидди поплелась за ним следом.
— Я так слыхал, что вы заимели полную бутылку денег и хотите ее отдать, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. — Раз уж вы ее все одно отдадите, так сделали бы доброе дело, отдали бы ее нам, что ли. Меня звать Ноготок, а вон она — моя сестра, Мидди.
Мидди была грустная-грустная девочка, явно старше братишки и намного выше его — сущая жердь. Короткие, серые, словно пакля, волосы, жалостно- бледное лицо с кулачок. Выцветшее ситцевое платье не прикрывало костлявых коленок. У нее было что-то неладно с зубами, и, чтобы это скрыть, она сжимала губы в ниточку, как старушка.
— Прошу извинить меня, — сказал я, — но вам следует обратиться к мистеру Маршаллу.
И он без всяких тут же к нему обратился. Мне слышно было, как дядя объясняет ему, что нужно сделать, чтобы выиграть бутыль с серебром. Ноготок внимательно слушал и время от времени кивал. Потом снова подошел к стойке и осторожно погладил бутыль.
— Славная штучка, а, Мидди?
— А они ее нам отдадут?
— Не… перво-наперво вот что-нужно угадать, сколько там денег. Да прежде еще купить чего-нибудь на четвертак, чтобы разрешили отгадывать.
— Ишь ты, четвертак, — нет его у нас. Да где его взять-то, сам подумай.
Ноготок насупился, потер подбородок.
— Ну это что… Это уж я соображу. Заковыка не в том: мне никак нельзя, чтобы вышла промашка. Мне надо знать точно.
Через несколько дней они снова пришли в аптеку. Ноготок забрался на стул у стойки и решительным тоном спросил два стакана газировки — один для себя, другой для Мидди. На этот раз он сообщил нам коекакие сведения о своих родственниках.
— …а еще есть у нас дедушка, материн отец, он каджун[6] и по-английски говорит плохо. А братишка мой — тот, что на скрипке играет, — так его три раза сажали. Из-за него нам и пришлось сматываться из Луизианы — подрался с одним парнем, и он его бритвой здорово порезал. Из-за одной бабы, она на десять лет его старше. Белобрысая такая.
Мидди, робко стоявшая поодаль, забеспокоилась.
— Зря ты, Ноготок, про наши семейные дела болтаешь.
— А ну, помолчи, Мидди, — оборвал он ее, и Мидди сразу умолкла. — Хорошая девчушка, — добавил он и, повернувшись, погладил ее по голове. — Только вот приходится ее окорачивать. Иди-ка, голуба, посмотри книжки с картинками, а насчет зубов — не переживай. Ноготок кое-что для тебя сообразит, дай только мне провернуть одно дельце.
Состояло же дельце в том, чтобы пялиться на бутыль. Подперев рукой подбородок, он глядел на нее долго-долго, не мигая, так и пожирал ее глазами.
— Мне одна женщина в Луизиане сказала, я могу видеть такое, чего другие не видят. Потому, что я в сорочке родился.
— Но тебе нипочем не углядеть, сколько там денег, — сказал я. — Лучше уж назови первую цифру, какая на ум взбредет, может, как раз и попадешь в точку.
— Ну да еще, — сказал он. — Эдак запросто маху дашь. А мне ошибиться никак нельзя. Не, я так рассудил — чтобы уж было наверняка, надо все монетки пересчитать, до единой.
— Давай, пересчитывай!
— Что пересчитывать? — неожиданно раздался голос Хаммураби — он как раз вошел в аптеку и теперь усаживался у стойки.
— Этот малец собирается пересчитать все деньги в бутыли, — объяснил я.
Хаммураби взглянул на Ноготка с интересом.
— А как же, сынок, ты собираешься это сделать?
— Сосчитаю и все, — как ни в чем не бывало ответил Ноготок.
Хаммураби рассмеялся.
— Ну, а для этого надо, сынок, чтобы глаза у тебя все насквозь видели, как рентген. Вот ведь какое дело.
— Вовсе и нет. Для этого только надо в сорочке родиться. Мне одна женщина в Луизиане сказала. Она была колдунья и обожала меня; как-то раз хотела взять меня на руки, а мама не дала, так она напустила на нее порчу, и теперь в маме весу всего тридцать кило.
— Оч-чень ин-те-ресно! — только и сказал Хаммураби, бросив на Ноготка подозрительный взгляд.
К нам подошла Мидди, крепко сжимая в руках «Секреты экрана», и показала Ноготку один из снимков.
— Ой, ну до чего ж хорошенькая! Ты глянь-ка, глянь, Ноготок, какие у ней зубы красивые, один к одному.
— Да ладно тебе, не убивайся, — ответил он.
Когда они ушли, Хаммураби заказал бутылку вина и стал его попивать, куря сигарету.
— И вы считаете этого малыша вполне нормальным? — спросил он вдруг с удивлением в голосе.
По-моему, лучше всего проводить рождество в маленьком городке. Здесь раньше чувствуется наступление праздника — все как-то быстрее преображается и оживает под его чарами. Уже в начале декабря двери домов разукрашены гирляндами, в витринах пламенеют красные бумажные колокольчики, поблескивают слюдяные снежинки. Ребятня совершает вылазки в лес и притаскивает оттуда пахучие свежие елки. Хозяйки пекут рождественские пироги, они открывают банки с заранее заготовленной сладкой начинкой, откупоривают бутылки с наливками. На площади перед судом высится огромная елка, увешанная серебряной канителью и разноцветными лампочками, которые вспыхивают с наступлением сумерек. В предвечерние часы из пресвитерианской церкви доносятся рождественские гимны — это хор готовится к ежегодному представлению. Во всем городке цветет японская айва.
Единственным, кого словно бы не затрагивала эта радостная, праздничная атмосфера, был Ноготок. Он взялся за свое дельце — подсчет денег в бутыли — с величайшей настойчивостью и дотошностью. В аптеку приходил изо дня в день — уставится на бутыль, насупит брови и что-то бормочет себе под нос. Сперва
