Я не говорю, что таким был весь город, но мне так казалось. Темный, сырой и унылый. Делать нечего, пойти некуда. Я вовсе не ожидал найти здесь две мили неоновых огней и атмосферу большого города. Мне и раньше приходилось жить в маленьких городках, — а Блэкли, кстати говоря, был не такой уж маленький, тысяч семьдесят пять, я думаю. Но для меня в нем не было ничего, кроме этой машины, которой я любовался каждый день на заводе блэклейской электротехнической компании. Тем, кто жил здесь давно, Блэкли, наверно, казался вполне приличным городом, но для человека со стороны, вроде меня, это был живой труп. Если здесь кто и веселился, то лишь за закрытыми дверьми. Конечно, были кое-какие развлечения плохонький водевильный театрик, три-четыре кинозала, кафе, где сидело много молодых ребят в одежде, распространявшей испарения, и большой аляповатый бар, где целая толпа бледных пожилых проституток в ожидании клиентов слушала слепого пианиста. Как-то раз я пошел с одной из них, но, даже приняв порядочную порцию джина и виски, не смог этого выдержать и сказал ей, что мне надо идти встречать ночной поезд. В действительности меня встретил — и это было не так-то приятно — лишь номер в железнодорожной гостинице, холодный, как организованная благотворительность. Я пошел бы встречать кого угодно с какого угодно поезда — просто ради разнообразия. В будни бывало скверно, но по воскресеньям — еще хуже. Если меня когда-нибудь отправят в ад, там не будет пламени, серы и рычащих дьяволов, а лишь железнодорожная гостиница в Блэкли и мокрое ноябрьское воскресенье, которому нет конца.
Знаю, что вы думаете — что я относился к городку с предубеждением, никогда не пробовал найти в нем что-нибудь привлекательное. Но это не так. Очевидно, мне не повезло. Ребята на заводе со мной ладили — в конце концов, я представлял крупного заказчика, в котором они были очень заинтересованы, — но, когда мы старались найти общий язык, у нас это не получалось. Двое из них, с которыми я чаще всего сталкивался по работе, Баттеруорт и Доусон, славные ребята моего возраста, водили меня к себе домой, кормили обедом или ужином, знакомили с какими-то соседями, заставляли рассказывать о Канаде, включали телевизор, устраивали бридж. Они старались, как могли, и их жены тоже, но все без толку, потому, может быть, что к этому времени я чувствовал себя таким чертовски одиноким и чужим, что хотел уже большего, чем имел право ожидать. Между ними и мною все еще была стена, и я не мог ее разрушить. Если я пытался сойтись с ними поближе, они отступали. Это было похоже на визит в дом, где все чем-то обеспокоены — то ли болезнью, которую хотят от вас скрыть, то ли обручением дочери, которая влюбилась в неподходящего человека; они очень любезны и делают, что могут, но по-настоящему им не до вас. И я уходил, чувствуя себя еще более чужим, чем когда переступал порог их дома. И все-таки даже тогда — скоро вы поймете, почему я говорю даже тогда, — мне казалось, что такие люди, как Баттеруорт и Доусон, могли бы стать мне настоящими друзьями, если бы только удалось убрать эту стеклянную стену.
Я не волокита — я вам уже говорил, что один раз женился и рад был выбраться из этой истории, — но ведь вполне естественно, в особенности когда человеку так одиноко и тоскливо, искать женщину, которая могла бы тут помочь. И дело здесь не в одном сексе вопреки ходячему мнению. В близости с женщиной есть нечто большее, хотя и секс, конечно, должен занимать свое место. Итак, я познакомился с одной молодой женщиной: она работала на каком-то другом заводе, но случайно проходила по заводу блэклейской электротехнической компании, когда я был там. Ее звали Мэвис Гилберт, это была высокая темноволосая женщина лет тридцати, с красивым профилем, и вообще было в ней что-то такое приятное и спокойное. Я раза два сводил ее в кино, потом мы встретились и немного выпили, а однажды она пригласила меня к себе поужинать. Но и это не решило дела. Все стало еще хуже. Был какой-то парень, которого она не могла позабыть, и стоило ей выпить рюмочку — другую или расчувствоваться после сентиментального фильма, как она уже и не старалась забыть его. Ровно в десять тридцать глаза у нее делались как у потерявшегося щенка. Наверное, она пошла бы на связь со мной, если бы я настаивал, но я знал, что это было бы не слишком весело, — только неловкость, и извинения, и тихие всхлипывания потом, после того как я уйду; поэтому я не неволил ее, что должно было принести облегчение ей, но не принесло его мне. В общем, оттого, что она была славной девушкой, которая заслуживала счастья, но не была счастлива, чувствовала, что начинает увядать, но ничего не могла с этим поделать, мне стало еще хуже; на третью неделю я прекратил эти встречи и убивал вечера, мешая крепкие напитки с легким чтением. А дождь все лил, и солнце, насколько можно было судить, совсем потухло. Иногда я даже не знал, жив я или умер.
И вот, когда я уже решил, что никогда ничего больше не произойдет, случилось одно происшествие. Как-то часов в пять, возвращаясь с завода в свою гостиницу, я шел через вокзальную площадь и вдруг увидел, что какой-то старикашка поскользнулся и упал прямо под колеса грузовика. Будь он на пятьдесят фунтов тяжелее, я бы ничем не смог ему помочь; но он весил не больше ста двадцати, и я оттащил его как раз вовремя. Я привел его в гостиницу, заказал брэнди и помог счистить грязь с одежды. Он назвался сэром Алариком Фоденом; он был баронет, хотя я представлял себе баронетов совсем иначе. Большую часть своей жизни, до получения титула и семейных владений, он провел в Индии и на Дальнем Востоке, и, по-моему, то ли его мать, то ли одна из бабушек была родом из тех краев, потому что в его глазах, похожих на черные бусины, плавающие в желтом масле, было столько же английского, сколько в Тадж-Махале. Его тонкие волосы и небольшая бородка были совсем белые, а лицо напоминало увядший лист. Он говорил очень медленно, с усилием, словно его разговорный механизм заржавел, и, пока вы ждали следующего слова, он не мигая смотрел на вас маленькими черными глазками, так что вам начинало казаться, что вы уже в Индии, или в Китае. Он был явно благодарен и распинался по поводу того, что я сделал, но за этим не ощущалось настоящего дружелюбия, хотя возможно, что под влиянием Блэкли я стал болезненно чувствительным к таким вещам. Когда он узнал, что на завтрашний вечер у меня нет никаких планов, — это выяснилось довольно быстро — он пригласил меня к себе обедать. Он жил в десяти милях от моей гостиницы, но рядом была автобусная остановка. Чтобы успеть на последний автобус, я должен был уйти от него без четверти десять, но он полагал, что времени у нас будет вполне достаточно. Я тоже так считал.
Теперь моя история становится странной, и мне нужно продолжать не торопясь и взвешивая каждое слово. Я вам говорил — вы первый, кому я рассказываю ее от начала до конца. Теперь я даже не знаю, выложить ли мне сразу все, что я помню, или как-то разобраться в этом и выбрать самое главное. Но вы же писатель, вы знаете, как это трудно, так что не будете возражать, если я разок — другой остановлюсь, чтобы посмотреть, куда меня занесло и не слишком ли много я говорю или, наоборот, не слишком ли много пропускаю. Выпейте еще! Да, я тоже выпью. Спасибо.
Итак, сэр, на следующий вечер я сел в автобус и отправился в загородный особняк сэра Аларика Фодена, баронета. Если бы я все это выдумал, я бы теперь рассказал о том, какой это был дворец и какой меня там ждал прекрасный прием с лакеями, икрой и шампанским в ведерках со льдом. Но там не было ничего похожего.
Это действительно был особняк, хотя большей части его я не видел и не думаю, чтобы там часто бывал и сам сэр Аларик. Те комнаты, что я видел, были сырые, холодные и запущенные, так что я не стал бы там жить, даже если бы мне приплатили. Ни лакеев, ни дворецкого, только старуха с астматическим дыханием, которая прислуживала нам. Обед же вполне мог быть прислан из железнодорожной гостиницы, за исключением вина, по словам сэра Аларика, это был один из его лучших кларетов. Он выпил полбокала и заставил меня докончить бутылку, что я и сделал, но не в столовой, холодной и мрачной, а наверху, в библиотеке, где топился камин. Это была большая комната с тысячами книг и таким количеством разных восточных безделушек, что хватило бы на целый антикварный магазин. Во время обеда и после, наверху, он очень мало говорил о себе, но заставлял меня рассказывать, спрашивал, нравится ли мне Блэкли и как идут здесь мои дела. Я не буду пересказывать своих ответов, потому что большую часть их вы уже знаете.
— Итак, мистер Линфилд, — сказал он, когда я выговорился, — в Блэкли… вы… несчастливы. Или… по крайней мере… скучаете… подавлены… одиноки. Вы хотели бы… отправиться… в какое-нибудь другое место… гм?
Я сказал, что хотел бы, но заметил, что у меня нет ни времени, ни возможности, потому что я должен присматривать за машиной.
— Время — ничто, — сказал он и махнул своей костлявой лапой в сторону старинных лакированных часов, словно отменяя и часы и время. — А возможность — вот она. Да… в этой комнате. То есть… если вы готовы… рискнуть… отправиться… не в какое-нибудь другое место… а в Другое Место.
— Я вас не понимаю, сэр Аларик. — И я подумал, не пора ли мне выметаться, хотя было только девять часов с минутами. Но я должен был что-то сказать. — Какая разница между каким-нибудь другим местом и Другим Местом?
Он хихикнул. Я знаю, что это странно звучит в применении к старикашке, которому было самое меньшее лет семьдесят пять, но этот звук нельзя назвать ни смехом, ни кудахтаньем, так что более подходящего слова, чем «хихикнул», у меня нет. Потом он поднялся и, продолжая говорить, начал рыться в комоде, стоявшем прямо за его стулом.
— Другое Место… находится рядом с нами… мистер Линфилд… можно сказать, за углом… только особого рода. Вы поворачиваете за угол… сами того не замечая. Немного рискованно. Но если вы решились… отправиться туда… я буду рад сделать вам одолжение. — Очевидно, он нашел то, что искал, потому что теперь повернулся ко мне довольно резко. Над спинкой кресла заблестели устремленные на меня черные глаза, в которых я ничего не мог прочесть. — Я… облегчу вам… эту задачу… мистер Линфилд. Да… дверь. Вы войдете… в Другое Место… просто через дверь. Вон там… видите, между книжных полок… дверь… вы ее откроете. Да… вот эта дверь. Вы все еще хотите… посетить… Другое Место?
— Почему же нет? — сказал я, чтобы ублажить его. Я знал одного человека, у которого в библиотеке была дверь в уборную, замаскированная фальшивыми книжными корешками, и он устраивал с этой дверью различные розыгрыши. — Что я должен делать?
Тут он показал мне то, что достал из комода. Это был блестящий черный камень, напоминавший крупную гальку. Сэр Аларик сел, положив локти на колени, наклонился вперед и протянул мне камень.
— Это просто. Смотрите на камень… всматривайтесь в него… и считайте… до ста… считайте медленно…
Я стал смотреть на камень, всматриваться в него и считать. Перед глазами у меня все поплыло. Когда я досчитал примерно до двадцати, поверхность камня превратилась в пустую тьму, которая все ширилась и ширилась, пока я считал дальше. Я услышал, как старинные часы прозвенели четверть десятого, но казалось, что звук доносится откуда-то издалека. Когда я дошел до восьмидесяти, у меня заболели глаза, а чуть позже стала кружиться голова.
— Сто, — услышал я свой голос.
— Теперь, мистер Линфилд, — сказал сэр Аларик так, словно он говорил со мной по телефону из Новой Зеландии, — встаньте… идите прямо к этой двери… откройте ее… и входите.
Как пьяный, я шагнул к книжным полкам, но сразу же наткнулся на дверь и еще был в состоянии понять, что она в точности такая же, как та, закрытая фальшивыми книжными корешками, которую я когда-то видел. Открывая ее, я, кажется, слышал, как сэр Аларик желает мне получить удовольствие от визита. Потом я вошел и закрыл дверь за собой. Я оказался в узком темном помещении, вроде коридора, в конце его светились несколько брусков золота. Подойдя ближе, я увидел, что это яркие полоски солнечного света, проникавшего справа через грубую сломанную дверь. Я открыл дверь — даже сейчас слышу, как она заскрипела, — и, изумленный, ослепленный после долгого мрака Блэкли, увидел перед собой залитый солнцем сад в разгаре лета, которое, казалось, длится здесь вечно.
Теперь важно сразу прояснить одно обстоятельство. Это не походило на сон. Все сны, которые я видел, были обрывочными, картины, не закончившись, сменяли друг друга, словно там не хватало материала хотя бы на один завершенный эпизод. И, кроме того, во сне замечаешь только то, что хочешь заметить, так сказать, и, если какой-то предмет не находится в центре твоего внимания, значит, его и нет вообще; нет множества вещей, которые существуют в реальной жизни, за краем сознания, и только ждут, чтобы их заметили. Этот сад был совсем не таким. Он был самый настоящий, без какой бы то ни было незавершенности или обрывочности. Я знал, что он не начнет таять, не превратится в комнату, или в корабль, или в мастерскую. Короче говоря, была в нем какая-то особая реальность, словно он существовал дольше, чем любой обычный сад.
Вымощенная камнем тропинка вела через туннель из старомодных вьющихся роз. Он выходил на небольшую лужайку, ярко освещенную солнцем, а сбоку,
