— Мне надо научиться танцевать!
Дейв сделал вид, что удивлен, высоко поднял брови, и в первое мгновенье она испугалась, что он откажет. Но он кивнул и сказал серьезно, очень серьезно:
— Придется подумать.
Но она знала, что это означает согласие.
В следующую субботу она к трем часам отправилась в танцевальный класс Зоубела. Класс оказался всего-навсего комнатой над баром у самой площади, и музыка была не бог весть какая — на маленьком патефоне прокручивали старые, заигранные фокстроты. Минутами фокстрот бывал еле слышен — так ревела внизу пианола-автомат. Бетти-Энн всегда была гибкой и подвижной, она быстро усвоила сдержанную манеру мистера Зоубела, и после двух уроков загодя, каким-то чутьем угадывала каждый шаг партнера и танцевала так же легко и непринужденно, как ходила. После рождественского бала она вновь почувствовала себя счастливой, примирилась со своим телом, и оно уже не казалось ей чужим и непривычным.
Начальный курс политической экономии был первым предметом, который пробудил ее интерес; с начала второго семестра она стала жадно читать первую полосу газеты, засыпала Дейва недоуменными вопросами, и он по мере сил старался отвечать на них как можно вразумительней. Если какие-либо сообщения слишком ее огорчали, он успокаивал ее всегда одними и теми же словами:
— В конце концов, детка, мы ведь живем отнюдь не в лучшем из миров, просто ничего лучше у нас нет.
В школьной библиотеке она отыскала две книги по политической экономии, и библиотекарша мисс Стими спросила:
— А не слишком ли это серьезное чтение для тебя, Бетти-Энн? Может быть, возьмешь лучше какую-нибудь приключенческую книжку?
— Если вы не возражаете, я бы предпочла эти, мисс Стими, — ответила Бетти-Энн.
И мисс Стими — старый друг их семьи, она была очень привязана к девочке — сказала в ответ:
— Ну конечно, детка, раз тебе хочется, возьми.
…За лето увлечение общественными науками угасло. А к началу следующего года она загорелась новой идеей. Она станет доктором, а если не сумеет — медицинской сестрой. Решение свое она обсудила с Дейвом. Он согласился, что дело это стоящее и благородное.
— Но у тебя впереди еще много времени, успеешь все решить, — сказал он, и ей показалось, что этим он отказывается от своих прежних слов.
Джейн видела, что Бетти-Энн растет идеалисткой, понемногу ее поощряла, но, как и Дейв, весьма сдержанно. Оба они не хотели, чтобы идеализм этот чересчур разросся — ведь тогда грубая и беспощадная жизнь неизбежно его сокрушит; не стоит Бетти-Энн слишком многого ждать от мира — разочарование ожесточит ее.
— Столько всего можно сделать! — восклицала Бетти-Энн. — Столько есть дел, которые просто необходимо сделать!
А Дейв говорил:
— Общество — штука сложная. И многое, что на первый взгляд просто, на самом деле совсем не просто.
— Быть доктором просто, — возражала Бетти-Энн.
— Это зависит от того, что ты за человек, — говорила Джейн.
Она опять начала рисовать, работала старательно, кропотливо, по большей части пером, но рисунки получались абстрактные, понятные только ей самой, для всех остальных они были лишены смысла, и, едва закончив рисунок, она его сжигала. Она чувствовала, что мастерство ее растет, что она все лучше владеет линией, перспективой, и придет время, когда она сумеет писать картины, которые будут понятны и другим, скажут им что-то важное, такое, что пока только еще зарождается в ней. Впервые она попыталась читать стихи (больше всех ей понравилась Эмили Дикинсон) и открыла для себя «взрослые» рассказы О.Генри. Казалось, рассказы эти многое раскрывают в жизни, но пересказать своими словами, что именно, ей, пожалуй, не удалось бы. Да, общество и в самом деле штука сложная, это она уже начала понимать, и снова ходила потерянная, сбитая с толку.
«Глупая, мечтательная девчонка!» — говорила она себе, когда ей удавалось взять себя в руки и подумать о чем-нибудь, кроме сегодняшних дел и забот. Она увидела фотографию Великой пирамиды, и величие людских трудов, печальный и дерзкий вызов всеми забытого человека ошеломили, потрясли ее, ей захотелось написать стихи о великом падении и взлете человеческом, что-нибудь вроде сэндберговского: «Люди — да!». (Она читала отрывок оттуда, и название книги преследовало ее, а позднее, узнав, что Гамильтон назвал человека зверем, она все равно твердила про себя: а все-таки люди — да!)
В самом начале весны, после каникул, на общешкольном собрании директор совершенно для нее неожиданно (она в это время перешептывалась со своим соседом Биллом Нортуэем) объявил, что преподаватели признали ее лучшей ученицей и в следующую пятницу она поедет в столицу штата Джефферсон-Сити, причем все расходы берет на себя Объединенный женский клуб.
Пятница не заставила себя ждать. И вот Бетти-Энн в Джефферсон-Сити восторженно разглядывает фрески Томаса Харта Бентона и карфагенский мрамор. Она пьет чай в резиденции губернатора и даже несколько минут беседует с глазу на глаз с женой губернатора, этакой робкой пичужкой, которая, кажется, польщена, что Бетти-Энн ее заметила и заговорила с ней.
…А потом как-то вдруг кончился учебный год, и, одолев нерешительное сопротивление Джейн, Бетти-Энн пошла работать в универмаг стандартных цен Скотта — там она почти три месяца обслуживала жителей своего города и при этом знакомилась с ними. Она узнала их всех — тут были мелочные и жадные, щедрые в пустяках, напористые, застенчивые, самоуверенные, робкие — и поняла, что люди бесконечно разнообразны и неизменно у них, пожалуй, только выражение, затаившееся в глубине глаз, и только одно о них можно сказать наверняка: все одержимы множеством стремлений, надежд, страхов, желаний.
Много она увидела такого, чего не забудешь. «Свистун» Ред, сморщенный человечек (бывший фермер, бывший подпольный торговец спиртным, бывший католический священник, перешедший в другую веру; о его темном прошлом ходило немало легенд), всегда и всюду тихонько посвистывал, не пропускал ни одних похорон, всегда плакал при этом и утирал слезы большим носовым платком. «Я ради музыки хожу», — признался он Бетти-Энн. Или Эд Барнетон вывалился из окна четвертого этажа гостиницы Дрейка, встал и пошел как ни в чем не бывало — синяка, и то не осталось. А Уильям Сейнер — каждый понедельник он брился наголо, перхоти боялся. А мисс Леонард — говорят, она до того взбеленилась, когда сестра ее вышла замуж, что с досады двадцать лет не вставала с постели. Эта чопорная старая дева с блестящими карими глазами, хихикая и подмигивая, говорила Бетти-Энн: «Заведи себе мужчину, крошка, непременно заведи мужчину!»
Да, были «Свистун» Ред, Эд Барнет, Уильям Сейнер и мисс Леонард и еще сотни других, и ей было тепло и радостно. Билл Нортуэй несколько раз приглашал ее в кино, один раз на каток и дважды в бассейн. Бывали у нее свидания и с другими мальчиками, и один из них как-то вечером с томным видом читал ей стихи человека по имени Суинберн, и не будь она так хорошо воспитана, она непременно бы рассмеялась.
В предпоследнем классе им задали написать чтонибудь самостоятельное. Первое свое сочинение она написала в совершенно новой, на ее взгляд, манере. Но, разбирая ее работу, учитель сказал, что кое-где у нее слишком усложненный стиль, а это мешает понять мысль, вот, например: «Крадущийся лунный свет, корчась, преклонял колени пред тенями, что отбрасывали газовые фонари». И Бетти-Энн с ним согласилась. Всегда при всяком новом повороте в живописи, в прозе, в беседе сталкиваешься с непониманием.
— Выгляни во двор и скажи, что ты видишь, — попросила она Билла, когда они вдвоем сидели на качелях на ее тихой веранде.
— Что ж, поглядим, — сказал он с серьезным видом, как бывало нередко, хотя она знала — он вовсе не принимает ее всерьез. — Вижу траву. Да, вот она. И лунный свет, разумеется. И тень от старого дуба, и еще асфальтовая дорожка в трещинах, и живая изгородь…
Бетти-Энн хотела объяснить, что можно видеть не только самые предметы, но и связь между ними или какую-то одну из многих связей, благодаря которым образуется особый стройный порядок вещей.
— Прежде всего существует одушевленность и неодушевленность, — сказала она. — Погляди, как они уравновешивают друг друга. Смотри, как податлива одушевленность и как жестка неодушевленность. Взгляни — трава и дуб одушевлены, а асфальтовая дорожка и тени — нет. Смотри, листья, кажется, так и впивают лунный свет, а кора дерева никак его на воспринимает.
— Гм, — промычал Билл, еще словно бы всерьез, а потом, уже не притворяясь, обернулся к ней и заразительно рассмеялся.
— Твоя хорошенькая головка полна звезд.
«Не понял», — подумала Бетти-Энн. Или, точнее, пожалуй, он услышал ее слова, понял их смысл, но не почувствовал, как чувствует она, их глубинную суть, их верность и правду. Но он не отмахнулся от нее, смеялся не холодно, а дружески, значит, все хорошо.
В последнее школьное лето Билл уехал на Восток повидаться с матерью, она была в разводе с его отцом и жила в Нью-Йорке, а когда в начале осени Бетти-Энн снова встретилась с ним, она увидела, что за эту поездку он повзрослел и поумнел, и с удовольствием поняла, что ждала его.
Начался последний школьный год, и они ходили вдвоем в кино, и бродили по тихим улицам, и пили кока-колу в аптеке Грей-Рейнолуа, и хохотали на переменах, И худое лицо Билла было красиво.
Но ему скоро предстояло идти в армию, и оттого всякий раз, как руки их соприкасались, неопределенность кружила им головы и еще теснее сближала, хотя и грозила оторвать их друг от друга.
Как хотелось Бетти-Энн, чтобы предстоящая разлука оказалась лишь страшным сном. Как хотелось, — впрочем, она понимала, что даже мечтать об этом глупо, — как-нибудь заменить его, или пусть бы он ненадолго заболел, и она сама его выходит… Но были и другие мечты — тихие, покойные, полные почти материнской нежности, и ей верилось, что, если они будут вместе изо дня в день, он непременно научится ее понимать, ведь ей это так нужно.
Но вот снова настала весна, день отъезда Билла приближался, и жизнь их становилась все мучительней, все безнадежней, и однажды вечером Бетти-Энн вдруг каким-то шестым чувством поняла, что мечты ее разбиты. Билл смотрел на нее отчужденно, сердито, а ей было больно, она всем сердцем отчаянно тянулась к нему, и потом ей надолго запомнилось, как по-детски глупо она себя вела и этим только еще дальше его отталкивала. В конце концов она, к своему стыду, расплакалась и горько и несправедливо его упрекнула:
— Тебе нужна женщина с двумя руками, да?
И вот уже мечта ее рассыпалась в прах, и ничего нельзя поправить; и даже в ту горькую минуту, когда она в отчаяньи бросила ему эти слова, она знала, что впервые в жизни попыталась воспользоваться своей слабостью как оружием и больше никогда уже не повторит этой ошибки. А когда он ушел, она в слезах осталась на веранде — оскорбленная, униженная, горько раскаиваясь в своих словах.
Потом пришла печаль; ей уже никогда больше не узнать счастья, да, она смирилась, никогда она не будет счастлива. Так она сидела в темноте, смотрела на звезды, и волна за волной ее захлестывала тоска.
Мир вокруг был тих, покойно печален, и покойно печален воздух, и листья тоже источали покойную печаль, и сама жизнь была исполнена печали.
Первая неделя тянулась бесконечно; в душе непрестанно звучала чуть слышная печальная, тоскливая, грустная мелодия, оттеняя каждый ее шаг, каждый самый обыденный разговор.
Еще через две недели — ровно через три недели после того, как Билл исчез, исчез, хотя каждый день в школе она видела его отчужденное лицо, — Дейв
