Пятый сон Веры Павловны

– Я прошу тебя не о многом, – устало потер лоб Суворов. – В отличие от меня, ты бываешь в самых разных компаниях, даже в подозрительных. Вот я и подумал, что вдруг кто-то из твоих приятелей выйдет на Коляна?

– Да он, наверное, уже свалил из Томска.

– Я чувствую, что он неподалеку, – покачал головой Суворов. – Куда ему сваливать? На какие шиши? Все выходы из города под контролем, а почти вся украденная валюта осталась в брошенной сумке.

– А что слышно про Морица и несовершеннолетнего инвалида? Они-то куда делись? Считай, пошла третья неделя, как они куда-то исчезли.

– Каляев говорит, что нужен, как минимум, месяц, чтобы объявить их во всероссийский поиск, – Суворов, конечно, понимал, что Сергей только пытается сменить тему. – Каляев уверен, что никуда они не исчезли, просто выпали в осадок в каком-нибудь притоне. Уверяет, что неделю назад инвалид звонил матери. Бессвязный получился разговор. Мать пьяна, и инвалид под кайфом. Но его ищут, он может знать что-нибудь о Коляне… «Здесь переводят в цифры буквы, здесь в пачки переводят строчки, – без всякой связи сумрачно вспомнил он. – Цветут развесистые клюквы и запоздалые цветочки. Под сенью этого цветенья свободный лавр не приживется. Не продается вдохновенье, никак – увы – не продается».

Что-то не нравилось Сергею в Суворове.

Может, усталость, с какой он говорил об исчезновении Морица, вполне возможно, как-то связанного с Коляном. Может, надломленность, с какой он просил искать Коляна.

– Помнишь, я рассказывал о последней встрече с Верой? В кафе «У Клауса». Как ты думаешь, что мог означать ее сон?

Сергей не ждал ответа.

Проще заглянуть в сонник.

Даже близкие люди самой природой обречены на тайны друг от друга, подумал он. Возможно, у Суворова и у Веры этих тайн было меньше, чем у других людей из их окружения, но они все равно были. Существование подобных тайн гарантируется различием полов. Разве не остался тайной для Суворова некий господин Хаттаби?

– Веру испугал сон, – повторил он. – Но что страшного увидела она в нем?

– Не знаю, – покачал головой Суворов. – Мы с Верой собирались встретить миллениум на одном из островков Тихого океана. Она этого очень хотела… Она вообще хотела многого… Она ведь только-только раскрепостилась, только-только начала жить… Не все у нее получалось, но она старалась… – Суворов сумрачно взглянул на Сергея: – «Ваши средства были дурны, но ваша обстановка не дала вам других средств. Ваши средства принадлежат вашей обстановке, а не вашей личности».

– Это цитата?

Суворов кивнул.

– Последние два года Вера не сидела на месте, – объяснил он. – Но такая ее жизнь казалась праздником только снаружи. Вера открывала мир не как турист, а как равноправный обитатель этого мира. А это нелегко, потому что в глаза всегда лезет масса ужасных отличий. Вера увидела, наконец, как сильно различаются в различных уголках земли самые, казалось бы, устоявшиеся понятия. Например, честность. Она увидела, наконец, что чем богаче или бедней человек, тем сильней размываются в его сознании самые простые этические понятия. Отсюда, думаю, ее непреходящий интерес к Чернышевскому. К нему ведь часто относились предвзято, а сейчас, кажется, вообще никак не относятся. Как человек, он был противоречив, было в нем нечто отталкивающее. Этот протертый халат, беспрерывное курение, рассеянность. Для многих и книги Чернышевского – нестерпимо скучное чтение. Но кто и когда утверждал, что серьезные вещи обязательно должны читаться как детектив? – Суворов, казалось, забыл о Сергее, он сумрачно рассуждал сам с собой. – Философия становится детективом только тогда, когда судьба начинает наотмашь бить тебя кулаком. Вот тогда ты действительно начинаешь с жадностью пожирать все, что может подтолкнуть тебя к истине. Короче, по-настоящему истина интересует нас только в экстремальных ситуациях.

Он взглянул на Сергея:

– Догадываешься, почему?

– Объясни.

– Да потому, что мы все время стараемся забыть о том, что живем среди грязи, среди вечной неизбывной грязи, – судя по сумрачному, даже мрачному взгляду, Суворов в этот момент думал о Коляне. – Больше того, мы сами являемся частью этой грязи. Мы сами являемся частью наших проблем. Не стоит даже думать, что мы не имеем никакого отношения к этой грязи. Вот мне и кажется, что Вера вплотную подошла, наконец, к осознанию этого факта. По крайней мере она заговаривала со мной о реальной грязи.

– О реальной? – не понял Сергей.

Суворов странно улыбнулся.

– «Вы интересуетесь, почему из одной грязи родится пшеница такая белая, чистая и нежная, а из другой грязи не родится? – произнес он каким-то не своим, каким-то неживым голосом. – Посмотрите корень этого прекрасного колоса: около корня грязь, но это грязь свежая, можно сказать, чистая грязь; слышите запах сырой, неприятный, но не затхлый, не скиснувшийся?» Вот это и есть реальная грязь. В варианте Чернышевского. То есть, не грязь в обывательском понимании, а, скорее, реальная почва, вскармливающая все живое. Ну, а вот все остальное… Все остальное действительно можно отнести к грязи мертвой, которая ничего не рожает и ничего не может вскормить…

Ну, хорошо, грязь, подумал Сергей.

Ну, хорошо, реальная грязь. Можно сказать и так.

Вера Суворова активно постигала мир, она получила для этого возможности, какие ей раньше не снились. Понятно, что когда-то она могла сравнивать лишь то, что сама видела в Томске или, скажем, в Москве, с тем, о чем могла прочесть в книгах. (Кстати, не так уж мало для думающего человека, отметил про себя Сергей.) Но в последнее время Вера видела мир со всех возможных и даже невозможных точек. Я свободна, потому что во мне нет обмана, нет притворства. Я не скажу слова, которому не сочувствую, не дам поцелуя, в котором нет симпатии. Много лет назад такие слова произнесла Вера Павловна, героиня, созданная странными тюремными фантазиями Чернышевского. Сергей книжную Веру Павловну не любил, ее мысли школа вколачивала в него палками. А вот Веру Суворову он любил. Она была понятна Сергею. Она никогда не наводила тень на плетень. В отличие от книжных героинь, она с легким сердцем могла отдать поцелуй без любви. Почему бы и нет? Губы господина Хаттаби тоже чего-то стоят…

К черту, решил Сергей.

Его сбивала с толку просьба Суворова: найти Коляна!

Он чувствовал какое-то беспокойство, тревогу даже. Суворов упрям, думал он. Этот Колян свел вокруг Суворова все тайны. Казалось, они жили в абсолютно разных мирах, в абсолютно непересекающихся мирах, казалось, они никогда не могли и услышать-то друг про друга, но Колян сделал невозможное. Если раньше Суворов хотел только вернуть записную книжку, то теперь вдруг захотел заполучить в свои руки самого Коляна…

Зачем?

Он незаметно взглянул на Суворова.

Бывший доцент сидел в кресле чуть наклонившись вперед, левой рукой упершись в подлокотник. Сергей почему-то вспомнил гладкий лоб Веры Павловны, покрытый южным загаром. Почему Вера испугалась, увидев Морица? Ты будешь спать, но я тебя не трону. Во сне она видела Морица похожим на обезьяну. Но он таким был и в жизни. И вполне мог пить из чаши полведра объемом. Разумеется, красный портвешок.

Ты будешь спать, но я тебя не трону, любовь моя к отечеству заразна…

В кафе «У Клауса» Вера Павловна сказала, что обыкновенных алкашей не бывает. И объяснила, что алкаши, они всегда как судьба. И все равно Ирина, хозяйка кафе, удивилась: «Почему она никогда за себя не платит?»

А потому и не платит, что она – осознавшая себя живая грязь, реальная грязь.

А Мориц? А несовершеннолетний инвалид? А господин Джеймс Хаттаби, имя которого так странно всплыло в Москве в тощей папочке с банковскими документами? Они тоже осознали себя, как реальная грязь?

Он вдруг вспомнил, с каким ужасным негодованием полковник Каляев встретил однажды заявление Суворова о том, что Мориц – поэт. Они только расселись в чайной комнате, распаренные, горячие. «Поэт? Как Пушкин, что ли? – изумился полковник. Наверное, ему показалось, что Суворов шутит. – Ты, Алексей Дмитрич оговорился. Ты хотел сказать, что Мориц – типичный городской сумасшедший!»

«Он поэт», – возразил Суворов.

«У него есть высшее образование?»

«Есть», – разочаровал полковника Суворов.

«Да врет он! Купил диплом за бутылку! Или украл! – взорвался Каляев. – А если и правда что-то закончил, то это тоже воровство. Он украл у другого человека возможность заниматься полезным для общества трудом! Я вам так скажу, – заорал полковник. – Большинство людей с высшим образованием придурки. Много о себе думают! Я не просто так говорю, я чистую правду говорю: чем проще человек, чем он неграмотней, тем легче с ним работать! Возьмите простого урку из народа. Если ты нацепил на него наручники, он с тобой без споров, как с братом, будет работать. А почему? Да потому, что он знает, за что борется! Он знает, что борется за волюшку, за кусок хлеба, за крышу над головой, а не за какие-то там идеи. То есть, он функционирует в одной системе с нормальными людьми. А все эти придурки с высшим образованием сразу начинают врать. Не успеешь на них надавить, как они уже врут. Сажал я всяких интеллигентов, – возмущенно взмахнул руками Каляев. – У них вранье от большого ума. Им в голову не приходит, что все мы живем с одного огорода, что всех нас кормит одно государство. Им даже в голову не приходит, что с одного огорода можно взять всего лишь столько, сколько этот огород может дать. И ни на килограмм больше! Сажал я всяких придурков! – гремел полковник. – Сами ничего государству не дают, зато считают, что имеют право на всё. Забыли слова товарища Ленина. Товарищ Ленин говорил: прежде всего учёт! Вот, скажем, у тебя лично сколько соток на даче? – грозно воззрился полковник на Суворова, будто тот был помещиком. – Десять? Вот видишь! С десяти соток хорошо можно жить. А эти придурки с высшим образованием, они всех сбивают с толку. И сами ничего не сажают, и других зовут на баррикады: дескать, силою все возьмем! А потом, после разговора с милицией, требуют бесплатных лекарств. Где, мол, наши бесплатные лекарства?»

Яблоко Фурье

Рыжего лоха с удобной сумкой на ремне Колян засек возле почты.

В крохотном зале, пристроенном к железнодорожному вокзалу с западной стороны, можно было написать письмо и тут же сдать дежурной, а можно было через ту же дежурную отбить телеграмму или заказать срочные телефонные переговоры с любым городом.

Впрочем, в любой – это так только говорилось.