— Ну, ну… — Он еще раз посмотрел на свою шляпу, потом на смерчик. — Паппи, я чувствую, мне надо выпить.
Они пошли в сторожку; Паппи отыскал стаканы, а Перкинс наполнил их из прихваченной в машине почти полной бутылки виски и сделал два внушающих уважение глотка. Повторив эту процедуру, он снова наполнил стаканы и опустился на стул.
— Это было в честь Китти, — сказал Перкинс. — Будем считать, что сие возлияние — компенсация за банкет у мэра.
Паппи сочувственно пощелкал языком:
— Тебе надо о нем писать?
— Мне надо выдать очередную колонку хоть о ч е мн и будь, Паппи. Прошлым вечером Хиззонер, наш мэр, окруженный уникальным созвездием профессиональных шантажистов, взяточников, лизоблюдов и махинаторов, дал торжественный банкет в честь своего избрания… Придется написать об этом, Паппи: подписчики требуют. Ну почему я не могу, как все нормальные люди, немного расслабиться и идти отдыхать?
— Сегодня у тебя была хорошая колонка, — подбодрил его старик. Он развернул 'Дейли Форум'; Перкинс забрал газету и скользнул взглядом в низ полосы, где обычно помещалась его колонка.
— Питер Перкинс, — прочел он. — Наш прекрасный город.
Перкинс пробежал глазами текст:
'Что случилось с экипажами? В нашем земном раю по традиции принято считать, что было хорошо для отцов-основателей, вполне подходит и нам. Мы спотыкаемся о ту же выбоину, в которой дедушка Тозье поломал себе ногу в 1909 году. Мы радуемся, зная, что вода, вытекающая из ванны, не пропадает бесследно, а возвращается к нам через кран на кухне, благоухая хлором. (Кстати, Хиззонер пьет только газированную воду из бутылок. Можете убедиться в этом сами.)
Но тем не менее я должен сообщить вам ужасающую новость. Куда-то делись все экипажи!
Вы можете мне не верить. Общественный транспорт ходит так редко и движется так медленно, что разница почти неразличима; и все же я могу поклясться, что не так давно видел на Гранд-авеню колченогую колымагу без всяких признаков лошадей поблизости. Не иначе, внутри ее была какая-то электрическая машина. Даже для нашего атомного века это уже чересчур. И я предупреждаю всех горожан…' — тут Перкинс разочарованно фыркнул.
— Паппи, это стрельба из пушек по воробьям. Этот город прогнил насквозь, и он останется таким навечно. Почему я должен напрягать мозги из-за этой ерунды? Дай-ка мне бутылку.
— Не расстраивайся, Пит. Смех для тиранов страшнее, чем пуля убийцы.
— Хорошо излагаешь. Но мне не до смеха. Я потешался над ними, как только мог, — и все кошке под хвост. Все мои старания — такое же пустое сотрясание воздуха, как и у твоего друга, танцующего дервиша.
Окно вздрогнуло от резкого удара ветра.
— Не говори так о Китти, — серьезно заметил старик. — Она чувствительна.
— Прошу прощения, — Пит встал и, повернувшись к двери, поклонился. — Китти, я приношу свои извинения. Твои хлопоты куда как важнее моих. — Он повернулся к хозяину. — Давай выйдем и поговорим с ней, Паппи. Лучше общаться с Китти, чем писать о банкете у мэра… Будь у меня выбор…
Выходя, Перкинс захватил с собой пестрые остатки располосованных комиксов и стал размахивать в воздухе бумажными лентами:
— Сюда, Китти! Сюда! Это тебе!
Смерчик спустился и, как только Перкинс выпустил бумагу из рук, сразу же подхватил ее.
— Она глотает все, что ей ни дашь.
— Конечно, — согласился Паппи. — Китти словно архивная крыса. Все бумажки прибирает себе.
— Неужели она никогда не устает? Ведь должны быть и спокойные дни.
— По-настоящему здесь никогда не бывает спокойно. Так уж на этой улице, что ведет к реке, стоят дома. Но, я думаю, она прячет свои игрушки где-то на их крышах.
Газетчик уставился на крутящуюся струйку мусора.
— Бьюсь об заклад, у нее есть газеты за прошлый месяц. Слушай, Паппи, я как-то выдал колонку о нашей службе очистки и о том, как мы не заботимся о чистоте улиц. Было бы неплохо раскопать парочку газет, что вышли примерно года два назад, — и тогда я мог бы утверждать, что и после публикации они продолжают валяться по городу.
— Зачем ломать голову? — сказал Паппи. — Давай посмотрим, что там есть у Китти. — Он тихонько свистнул. — Иди сюда, малышка, дай посмотреть Паппи твои игрушки.
Смерчик, плясавший перед ними, изогнулся, его содержимое закружилось еще быстрее. Сторож прицелился и выдернул из этой мешанины кусок старой газеты.
— Вот… трехмесячной давности.
— Попробуй еще…
— Попытаюсь, — он выхватил еще одну газетную полосу. — За прошлый июнь…
— Это уже лучше.
Прозвучал автомобильный сигнал, и старик поспешил открыть ворота. Когда он вернулся, Перкинс все еще продолжал вглядываться в столб бумажного мусора.
— Повезло? — спросил Паппи.
— Она не хочет мне ничего давать. Так и рвет из рук.
— Китти, ты капризуля, — сказал старик. — Пит мой друг. Будь с ним полюбезнее.
— Все в порядке, — сказал Перкинс. — Мы просто не были с ней знакомы. Но посмотри, Паппи, ты видишь этот заголовок? На первой полосе.
— Она тебе нужна?
— Да. Посмотри поближе — видишь в заголовке «Дью» и под ним что-то еще. Но не могла же она хранить этот мусор с предвыборной кампании 98-го года?
— А почему бы нет? Китти крутится здесь столько, сколько я себя помню. И она постоянно все тащит к себе. Подожди секунду… — Он мягко сказал что-то Китти, и газета очутилась у него в руках. — Теперь ты можешь ее рассмотреть.
Перкинс впился в листок.
— Да я завтра же буду сенатором! Ты понимаешь, что это такое, Паппи?
Заголовок гласил: 'Дью вступает в Манилу'. На листке значилась дата — 1898 год.
Двадцать минут спустя, прикончив бутылку виски, они все еще продолжали беседовать. Газетчик не отрывался от пожелтевшего ветхого листа бумаги.
— Только не говори, что это болталось по городу без малого восемьдесят лет.
— А почему бы и нет?
— Почему бы и нет? Ну, лaдно, я еще могу согласиться, что улицы с тех пор ни разу не убирались, но бумага столько не выдержала бы. Солнце, дождь и все прочее сделали бы свое дело.
— Китти очень заботится о своих игрушках. Уверен, в плохую погоду она все прятала под крышу.
— Но, ради всего святого, Паппи, не веришь же ты в самом деле, что она… Нет, тебя не переубедить. Хотя, откровенно говоря мне не так уж важно, где она раздобыла эту штуку. Официальная версия сведется к тому, что этот грязный клочок бумаги невозбранно носился по улицам нашего города последние восемьдесят лет. Ну и посмеюсь же я над ними, старик!
Он аккуратно свернул газету и принялся засовывать ее в карман.
— Нет-нет, не делай этого, — запротестовал хозяин.
— Почему? Я возьму ее в редакцию, чтобы там сфотографировать.
— Ты не должен этого делать. Это вещь Китти, я ее только одолжил…
— Ты что, псих?
— Она рассердится, если мы не вернем ей газету. Пожалуйста, Пит, она позволит тебе посмотреть на нее в любое время, когда ты только захочешь.
Старик был настолько серьезен, что Пит задумался.
— Я боюсь, что мы ее никогда больше не увидим, — сказал он. — А у меня это будет отправной точкой для раскрутки темы.
— С твоей стороны это не совсем хорошо… История должна была бы быть про Китти. Но не беспокойся — я скажу ей, что эту бумагу терять нельзя.
— Ну, ладно, — они вышли, и Паппи что-то серьезно объяснил Китти, а затем вручил ей обрывок газеты за 1898 год. Китти сразу же подняла его на самый верх своей покачивающейся колонны. Перкинс попрощался с Паппи и двинулся к выходу, но вдруг резко повернулся, не скрывая легкого смущения.
— Слушай, Паппи…
— Да, Пит?
— Но на самом деле ведь ты не веришь, что эта штука живая, правда?
— Почему бы и нет?
— Почему бы и нет? Ты хочешь сказать…
— Ну, — рассудительно сказал Паппи, — а откуда ты знаешь, что ты живой?
— Но… да потому, что я… хотя, если разобраться… — он остановился. — Сам не знаю. Ты мне заморочил голову, приятель.
Паппи улыбнулся.
— Значит, ты понимаешь?
— Хм… Хочу надеяться. Всего, Паппи. Всего, Китти. — Он приподнял шляпу, обращаясь к смерчику. Пыльный столбик качнулся в ответ.
Шеф-редактор послал за Перкинсом.
— Слушай, Пит, — сказал он, решительно хлопнув по пачке исписанных листов, лежавших перед ним, — задумка у тебя была неплохая, но… хотел бы я увидеть хоть парочку твоих статей, написанных не в пивной.
Перкинс взглянул на лежащую перед ним газетную полосу.
