– Хорошо, – кивнул я, цепляя саблю к поясу. – Готовь коней.
– Слушаюсь, милорд.
– Да, вот что еще. Ты в штабе был, не слышал, Лафайета там еще не видать?
Камердинер тяжело вздохнул:
– Нет покуда вестей от Лизаветы Кирилловны. Я уж изволновался весь.
Следующие несколько часов я провел почти не покидая седло. Войско, идущее на соединение с Пугачевым, было огромно. Изрядно подъеденная нами округа наверняка бы не смогла прокормить эту объединенную армию. Уже вечерело, когда один из ординарцев Ивана Орлова, разыскав меня, сообщил:
– За Аллегейни движется отряд Лафайета.
– Доманский еще никого не прислал?
– Никак нет. Но рядом с американскими полосами и звездами развевается польский орел.
– Ладно, посмотрим, что бы это значило, – буркнул я. – Если будут идти к городу, пропустить. Огня не открывать.
– Слушаюсь, ваше превосходительство.
Бог, который, как известно, хранит пьяных, дураков и американскую армию, по просьбе Лиса дал безоблачное небо, громкоголосых птиц и легкий ветерок, вполне достаточный, чтоб развевать полотнища знамен. Встающее из-за горизонта солнце освещало ряды полков, выстраивавшихся на каменистой равнине. Белые, черные, красные, желтые лица с разным разрезом глаз и очерком скул, но все до единого полные отваги и сознания необъяснимой важности происходящего. Разбуженный боем барабанов и звуками труб, на городские окраины валил любопытствующий люд, ожидающий увидеть нечто невероятное. Полки континенталов выходили из города и, вытягиваясь в линию напротив нас, перестраивались в боевые порядки. С фланга к ним примыкала армия Лафайета.
– Господи, да где ж Лизавета Кирилловна-то? – прошептал едущий за мной Редферн.
– Не волнуйся, я думаю, с ней все хорошо, – обнадежил его я.
Построение закончилось, и армии неподвижно стояли друг перед другом. Стотысячная армия Пугачева и пятнадцатитысячная Вашингтона. Построение закончилось, и смолкли звуки мерных шагов, звуки труб и барабанов. Лишь фыркали кони и ветер хлопал шелком знамен.
– Неужто таки сражаться будут? – пробормотал Пугачев, обращаясь ко мне. – Дай-ка подзорную трубу.
Я молча протянул зрительный прибор императору.
– Так. Вон Вашингтона вижу. Вон стоит, под знаменем с лилиями, наверняка Лафайет. Под польским орлом не Михаил. Видать, Пулавский…
Со стороны континенталов одинокий горнист пропел команду «Знаменщики вперед!», предшествующую решительной атаке.
– Давай, Вальдар, и ты командуй, – мрачно кинул «император».
Я перевел взгляд на командующего армией Орлова. Он кивнул, подтверждая распоряжение государя.
Шеренги континенталов расступились, и из строя с зачехленными знаменами выехали два всадника.
– Постой, – поднял руку Пугачев, впиваясь глазом в окуляр подзорной трубы, словно не желая верить увиденному. – Это же Лис с Доманским!
Чехлы знамен изящно отлетели в сторону, словно плащи тореро, и порыв ветра раздул штандарты корабельным парусом.
– Да ведь… – все еще не веря увиденному, во весь голос крикнул «государь». – Да ведь там орел! Наш трехглавый орел! – Он вновь посмотрел в подзорную трубу. – Только средняя голова у него отчего-то белая. Ну да ладно, об этом потом.
Армии, стоявшие в идеальном равнении друг против друга, при виде этих знамен пришли в неистовство и, сорвавшись с места, ринулись навстречу друг другу, оглашая равнину приветственными криками, от которых наверняка тряслись окна не только в Питтсбурге, но и в занятых англичанами Нью-Йорке, Бостоне и Филадельфии. Они мчались навстречу друг другу, подбрасывая вверх шляпы и раскрывая объятия, подобно братьям, пережившим долгую разлуку.
– Вот так, судари мои, – произнес, обращаясь к нам, Пугачев, обводя подзорной трубой сцену всеобщего братания, – из многих народов единый делать будем! – Он кивнул в сторону стоявшего вдали Вашингтона со штабом. – Ну что, господа мои, поехали?
Эпилог
Уходим под воду в нейтральной воде.
Декларация Независимости Америки Руси Заморской была подписана спустя неделю после питтсбугского братания. Правда, на мой взгляд, редакция, принятая Великим Кругом Вольных Штатов, была немного шире известной в нашем мире. Она на веки вечные запрещала рабство и даровала всем гражданам казачьи вольности. Но это уже было за рамками нашего задания. Возмущенное правительство Англии заявило яростный протест императрице Екатерине, на что Екатерина лишь помянула в сердцах словечко, услышанное, видать, в гвардейских казармах, и промолвила без тени сомнения:
– Пиши, хохол. Блокаду Руси Заморской мы не признаем и всеми силами флота и армии нашей оную сокрушать будем. Емельке же, – она поправилась, – Петру дай знать, что от лица Руси Великой его с великим деянием поздравляю. Всякая власть от бога, и не английским бумагомаракам решать, кому править, а кому нет. Отпиши ему, что вражды между нами нет и быть не может. Торговать будем, – обратилась она к Безбородко.
Благодаря неизменному Колонтареву мы слышали все это своими ушами, и наши сердца радовались такому исходу дела.
Война все еще продолжалась. Англичане удерживали часть атлантического побережья, и нашим войскам необходимо было немало потрудиться, чтобы выбить их оттуда. Однако и мне, и Лису уже было не до этого. Нам было велено возвращаться, и вот теперь на берегу безызвестной бухты мы ждали всплытия подводной камеры перехода, той самой, при помощи которой некогда навещал нас Джозеф Рассел.
Я лежал на спине среди прибрежных валунов и, печально глядя в небо, покусывал сорванную травинку.
– Черт возьми! – Лис, бросавший с обломка скалы голыши в воду, скрылся за камнем, вытаскивая из кармана подзорную трубу. – Корабли! Только этого нам сейчас и не хватало! Придется затаиться до темноты. – Мой напарник уставился на подходящие к бухте корабли. – Фрегат и транспортник. Транспортник, похоже, английский. А фрегат… фрегат – флаг не разберешь. Капер, что ли? Ну-ка, ну-ка! О-ля-ля! Надо же… Капитан, взгляни, тебе будет интересно.
