В первый миг те решили, что степняки вызывают на бой поединщика, дабы в схватке один на один решить, за кем верх, но гарцевавший на легконогом горбоносом текине[13] наездник, кажется, не имел иного оружия, кроме кинжала у пояса, меньше, чем в локоть длиной.
– Тимир-Каан желает говорить с кеназом Глебом.
Князь в цареградской вызолоченной броне с блистающим на солнце зерцалом выехал перед строем своих богатырей.
– Что ж, коль говорить хочет – отчего ж слово не молвить? Слова не стрелы, из седла не сшибают. Пусть отведет своих людей на один стадий,[14] и я отведу. А посередке и встретимся.
Гонец кивнул и, повернув коня, галопом помчал к хмурому, запыленному касожскому строю. Вскоре он вернулся, привозя в ответ согласие, но с условием взять с собою по пять телохранителей.
Глеб, продолжая тянуть время, подумав, не стал возражать, но поставил встречное условие – разбить шатер на месте беседы, а телохранителям оставаться вне шатра.
Гонец еще несколько раз преодолевал дистанцию между руссами и касогами, увозя и привозя новые требования договаривающихся сторон, пока, в конце концов, дружины не были отведены. Посреди степи в большом открытом для обзора шатре за накрытым дастарханом встретились князь Глеб и Тимир-Каан.
– Я не хочу разорять твою землю, кеназ, – отпивая кумыс из чеканной серебряной чаши, проговорил Тимир, – но мои воины утомлены и голодны. Дай мне выход[15] скотом, зерном и водою, и я не причиню вреда ни тебе, ни кому из твоих людей, не разорю твое добро и не заберу в полон люд твой.
– Ты пришел в мои земли как враг, Тимир, и грозишь мне бедами и разорами, ежели не склонюсь я пред тобой. Но тому не бывать, чтобы князья Руси пред касогами, половцами, да и кем бы то ни было, выю гнули. Стен тебе этих не одолеть, а коль решишь землю мою грабить да людей угонять, я ведь следом пойду до самого очага твоего. Или запамятовал, сколько годов ни единого набега на Русь без воздаяния не оставалось? Моей силы не хватит – из Киева подмогу к Тмуторокани призову. Да что там, всем миром навалимся – тогда, будь ты хоть байбак – в норе не укроешься.
– К чему местью пугаешь, кеназ? Касоги не страшатся гибели в бою. Умереть в постели от зимних лет жизни – что может быть хуже для воина? Когда не дашь добром выход, быть меж нами сече лютой…
Беседа шла по кругу, возвращалась в иных выражениях к угрозам, посулам и предложению Глеба, чтобы Тимир-Каан присягнул на верность и дружбу князьям Тмуторокани. В обмен он обещал щедрые дары и провизию для касожских всадников. Но в ответ получил гордый отказ.
Смеркалось, и Глеб ерзал на месте, ожидая вестей о подходе Святослава Владимировича. В уже спустившихся сумерках, при свете факелов Глеб наконец увидел то, что так надеялся увидеть – давешнего вестника, как оговорено, мчащего перед строем с длинным белым платом в руке.
– Долго мы с тобой, Тимир-Каан, речи держали, однако же толку чуть, – обрывая очередную фразу собеседника, отрезал Глеб. – Ворочайся к своим да готовься к бою, ибо другу место за моим столом, врагу же – в моей земле.
– Как скажешь, кеназ, – резко выпрямился Тимир-Каан, – передаю судьбу твою в руки Аллаха милостивого и милосердного. Я же сделал, что мог.
Он вышел из шатра и скомандовал телохранителям возвращаться.
Княжьи дружинники встречали Глеба радостными криками и стуком оружия о щиты.
– Ну что? Далеко ли Святослав? – приближаясь к гонцу, спросил властитель Тмуторокани.
– Когда желаешь, приложи ухо к земле и услышишь топот копыт нашего войска. Великий князь просит тебя ударить нынче, дабы боем связать касогов и отвлечь их на краткий миг, а уж Святослав им на плечи всею силою обрушится.
– Так тому и быть. – Глеб потянул меч из ножен и поднялся в стременах. – Други мои верные, витязи мои славные! Прольем кровь супостата, напоим землю русскую, не пожалеем живота своего!
Он махнул клинком в сторону едва виднеющихся впотьмах касожских всадников, и застоявшиеся кони понесли русичей в жаркую сечу. Вдали уже был слышен клич подмоги, мчащей во весь опор, чтобы ударить в тыл касогам, смять, повалить, рассечь на части…
Точно почуяв неминуемую гибель, степняки ринулись в разные стороны, торопясь спасти головы от скорой расплаты. Точь-в-точь на одуванчик кто-то дунул, и разлетелась шапка его по всей округе.
– Ломим! – кричал Глеб во все горло, радуясь, как стремительно, без оглядки, улепетывает еще недавно грозный враг. Но вдруг Святославова рать, мчавшаяся ему навстречу, как по команде расцвела белыми плащами и, не сбавляя хода, врезалась в его дружину, сбивая с коней витязей, опрокидывая их безо всякой пощады.
В неистовом гневе повернулся князь Тмутороканский к гонцу, крича что есть силы:
– Измена!
И тут же полупудовая булава с размаху опустилась на его шлем.
– Не узнал, родич? Я – Давид Олежич, Олега Черниговского сын, – прокричал тот, хватая ошеломленного князя и выдергивая его из седла.
В это самое время касожская рать, точно и не думала мгновения назад улепетывать в панике, развернулась и, кружа в отдалении, принялась осыпать калеными стрелами всех тех, на ком не было белых плащей.
В Тмуторокани тщетно пытались разглядеть, что происходит в поле, но вопль ужаса касогов, боевые кличи руссов доносились до крепостных стен, утверждая местных жителей в уверенности, что победа все же на их стороне. Спустя всего полчаса шум боя стих, а еще через какое-то время у ворот появился вчерашний гонец с вестью о том, что касоги наголову разбиты, но князь Глеб ранен, и что след немедля открывать ему ворота, греть воду и звать лекаря.
Очень скоро в крепость в окружении нескольких витязей вкатилась повозка, на которой с залитым кровью лицом лежал князь Глеб. За повозкой, точно за триумфальной колесницей, понурив голову, шли пленники. Городской люд встречал их криками гнева и презрения. Кто-то попробовал было даже бросить камень. Больше никто этого сделать не успел – выхватив из-под одежды длинные боевые ножи, пленники бросились рубить толпу, а вслед им в открытые ворота устремились конные всадники Тимир-Каана и Давида Олежича – как один в белых плащах…
– Ловко ты придумал, – глядя со стены на происходящую в городе бойню, усмехнулся сын изгнанного черниговского князя.
– Аллах надоумил меня, как обратить силу врагов в их слабость. Но твоя выдумка с перстнем тоже была хороша. Кстати, откуда ты взял его? Ведь не Владимир же Мономах, да проткнет шайтан его чрево раскаленным вертелом, подарил тебе знак своей власти?
Давид рассмеялся:
– Видимо, никто на Руси не знает, что император Константин Мономах велел изготовить для своего внука такой же перстень, как носил сам – Владимир очень гордился этим подарком и, как сказывают, ни разу не снял. Что же касается Константинова перстня, – князь поднял руку, любуясь при свете факела драгоценным кольцом, – после смерти императора по обычаю дворец был оставлен на разграбление варяжской стражи. Отец моей доброй матушки – дука Александр Музалон – купил этот перстень у одного из северян всего лишь за два солида. Как показало время, он с толком распорядился своими деньгами, но… – Князь Давид поглядел на беспощадную резню в Тмуторокани. – Тимир, пора прекратить побоище, иначе в моем городе не останется жителей.
Стук колотушки ночного сторожа сменился истошным криком:
– Все тихо-о-о!
– Спасибо за напоминание, – хмыкнул Лис, обводя взглядом собравшихся: хозяина постоялого двора, его родича, который был представлен в качестве владельца и шкипера некой разудалой посудины, способной без риска отойти от берега дальше, чем видит глаз. Четвертым за столом личных апартаментов корчмаря сидел рыцарь в белой тунике с нашитым красным крестом.
– Господа, – патетическим шепотом начал Сергей, – феодальное отечество в опасности. Родина-мать зовет нас, и слезы льются по ее щекам, ибо кто же, если не мы, или скажем по-другому, если не мы – то кто? «То кто?» – спрошу я и отвечу: «Некому!»
Привычный к лисовским словесным фейерверкам Камдил принял вид предельно мрачный, чтобы скрыть
