Наш путь вновь поднимался по серпантину к озеру Байан. Ровно гудел мотор мини-вэна, кондиционер гнал на меня прохладный воздух, решение о покупке земли было твердым и, похоже, правильным. Спартак увлеченно напевал под нос какую-то индонезийскую песню, а я погружался в сладкую дрему. «Она мне доверяет», — мне было приятно возвращаться к этой мысли. Я перекатывал ее в своем сознании, как кусочек мороженого, который катаешь по небу, пока он не растает на твоем языке. Настоящее — это прошлое, наброшенное на будущее. Мои ожидания и намерения приобретали вполне отчетливую форму, и я мог позволить себе жить ими. Прошлое материализовалось в будущее, я это явственно видел. Иметь Марту номинальной владелицей — пожалуй, это было слишком сильным искушением, чтобы не ответить ему «да».
По-прежнему я не понимал многого: перепадов ее настроения, последовательности, в которой балийцы возили меня на рисовые поля, всей этой странной, почти ритуальной игры, выстраивавшейся вокруг покупки земли и не похожей ни на одну сделку, совершенную мной в других странах.
Оставалось повторить вместе с французами: cette sorte.
Я и так за последние дни потратил слишком много времени на переживания, оправданные только у семнадцатилетних юнцов. Одна моя старая знакомая именует меня материалистом. Я и есть материалист. Ну, не в буквальном, конечно, смысле этого слова. И уж точно — отрицать тонкие миры и духовное бытие не собираюсь. Наоборот, допускаю существование всего этого и доверяю тем, кто рассказывает о жизни после жизни. Я материалист потому, что обычно знаю, чего хочу и чего мне не хватает, чтобы чувствовать себя на земле уверенно. Вот и теперь мое сонное внимание постепенно переключалось с мысли о Марте к тем трем картинам, которые я хотел заполучить в Уртаке. После того как мы миновали Байан, а за ним — Братан, дремота стала проходить, и вскоре я от нетерпения просто-таки подпрыгивал, а Спартак удивленно косился на меня.
Когда мы приехали в галерею, расположенную в восточной части Убуда, до ее закрытия оставалось менее часа. Поэтому, купив билет, я не стал рассматривать новые поступления Уртаки. Быстро прошел мимо подернутых патиной картин на шелке — это были творения мастеров первой половины прошлого века. Миновал примитивный, на мой взгляд, зал с местным кубофутуризмом. Оставил позади аляповато-яркие, но в чем-то привлекательные и эротичные картины художников, изображавших танцующих балиек. Проскочил мимо обязательного реверанса перед иностранцами, побывавшими на Бали. На несколько минут задержался в зале, темой которого был солнечный закат. Каждый художник находил что-то свое в изображении атмосферных чудес, которые так любят наблюдать на западном побережье острова.
Наконец передо мной оказался зал, куда поместили стилевую и сюжетную пересортицу. Хорошо, что хозяин Уртаки не побоялся выставить эти картины именно здесь, рядом друг с другом. Это только усиливало впечатление от них. Местные попытки подражания Энди Уорхоллу соседствовали с бытовыми зарисовками, напоминающими по манере работы русских передвижников, только изображавшими балийские жизненные передряги. Эксперименты с изображением ваянг пурво — индонезийского театра теней, с его ведьмами, ракшасами, летающими деревьями и неизменными Рамой, Ситой и Хануманом, — уживались рядом с картинами, формально относящимися к религиозной тематике.
Последние мне и были нужны. Среди акварельных рисунков и тяжеловесных холстов, написанных маслом, где представали балийские храмы, суровые хранители-баронги и ведьмы-рангды, высунувшие, словно в удушье, язык, висело три полотна, по форме больше похожих на стяги средневековых дружин. Это были вытянутые — сверху вниз — прямоугольники размером примерно половина на полтора метра. Триптих назывался «Тримурти» и был посвящен трем основным божествам индуистского пантеона, принятого на Бали: Брахме, Вишну и Шиве.
Трудно описать эти картины, но на меня они оказали просто гипнотическое воздействие. Представьте себе три вспышки, изображенные на темном, почти черном фоне. Первая — оранжево-красная, вторая — багрово-красная, третья — фиолетово-красная. Вспышки произошли где-то наверху, у верхнего края картины. Свет от них стекает вниз, пропадая сантиметров за пятьдесят от нижнего уреза. И он очень насыщенный, художнику удалось при помощи нескольких оттенков красного передать присутствие самих богов.
Я, во всяком случае, именно так прочитал эти картины. Три бога индуистской верховной троицы появились перед художником — и он запечатлел их не в виде благостных улыбающихся друзей всего живого, а такими, какими они и должны быть: вспышками цветного, нестерпимо яркого света. Они обожгли глаза и теперь стекают по темноте, в которую обратился весь мир после их появления.
Другой человек наверняка нашел бы свои слова для описания триптиха. Но, судя по всему, я был не первым, кто останавливался перед творениями некоего яванца по имени Гаджа Мада — единственными не только в этой галерее, но и на всем Бали. Имя Гаджа Мада означало Распаленный Слон. Оставалось гадать, было ли оно псевдонимом, или же художник происходил из древнего воинского семейства: на Яве воины- аристократы так называли своих детей еще веков пятьсот назад.
Во время прошлой поездки я был настолько вдохновлен этими картинами, что добился встречи с главным смотрителем (точнее — директором) галереи и попытался уговорить его продать творения Распаленного Слона. В ответ получил вежливый, но твердый отказ. Хозяин галереи ценит эти картины и не желает, чтобы они покидали пределы острова.
Сегодня у меня был аргумент в пользу продажи! Постояв перед триптихом в прострации минут десять, я побежал искать служителей. Один из них, удивленный переполохом, возникшим в пустынной галерее перед концом рабочего дня, попытался вызвать охрану. Но мне удалось убедить его, что я не злоумышленник, а почти что его соотечественник. Стоит мне завтра поставить подписи под бумагами…
— Слушаю вас, господин Иванов. — Главный смотритель узнал меня даже без карточки, которую я ему вручил. — Вы и в прошлый раз были очень эмоциональны…
— Тогда вы меня похвалили, сказав, что мое внимание остановилось на редком мастере.
Главный смотритель — высокий, сухопарый индонезиец в строгом черном костюме — внимательно посмотрел на меня, словно оценивая количество употребленного мною алкоголя.
— Готов повторить эту фразу и сейчас. К сожалению, в нашей коллекции работ этого мастера не прибавилось.
— В прошлый раз вы отказались даже назвать мне цену!
— Какой смысл в обсуждении цены? — улыбнулся смотритель. — Наш хозяин полагает, что «Тримурти» господина Гаджа Мада достояние Бали. Изображение богов охраняет остров, и нашу галерею в том числе.
— Но ведь вы иногда перемещаете картины из галереи в помещения, где их можно купить?
— Только не этот триптих.
— Хорошо, — вздохнул я. — Открываю вам страшную тайну. Я покупаю землю на Бали. Я вкладываю сюда свои русские капиталы — не занятые в долг в банке, а настоящие, живые деньги. Я буду выращивать рис. Старинный балийский сорт риса, которого становится все меньше и меньше. Я хочу построить дом и, быть может, найти себе жену на Бали. И я хочу, чтобы эти полотна украшали стены моего дома. Они не покинут остров.
— Очень интересно, господин Иванов. — Взгляд главного хранителя оставался столь же невозмутимым. — Но, повторяю, продажа этих полотен не входит в планы нашего хозяина.
— Планы меняются, — не сдавался я. — В России немало людей, которые интересуются живописью. Я мог бы организовать рекламу вашей галереи.
— Русские достаточно часто покупают наши картины…
— Но ведь это случайные покупатели, не правда ли? Туристы, которых завозят сюда гиды в расчете на получение процента с продажи. Неужели художественная галерея должна полагаться на подобные непрогнозируемые заработки?
— Это один из видов заработка…
— Догадываюсь. Имею представление и о других видах, можете мне не рассказывать. Но чем помешает реклама, например, в русской Сети, совершенно бесплатная для вас?
Идея родилась в моей голове спонтанно: что запрещает мне продвигать в России не только этнопродукты, но и этнокартины?
— Уважаемый господин Иванов, подобные разговоры ведутся не в выставочном зале. И не со смотрителем, даже главным.
