книзу поручни. Ага поразился тому, как мощь движения не вырвала у мохнатого руки из суставов. Энкиду не дал ему времени на то, чтобы прийти в себя. Кишский властелин увидел, как взбугрились мышцы на плечах урукского воина, затем мир перевернулся и, вместе с повозкой, Ага оказался на земле.
Расправляясь с колесницей вождя неприятеля, Энкиду потерял палицу. Кишские дружинники, заметив это, опять сунулись к нему. Замелькали кулаки степного демона. Оружие кишцев оставляло на его теле царапины — не более. Добившись того, чтобы нападавшие отхлынули назад, он подбежал к перевернутой колеснице и выломал ось, на которой крепились колеса.
Ага поднялся на четвереньки, потом, мотая головой, сел на колени. Дружинники пытались прорваться к нему, но Энкиду, вращая тяжеленной осью, не подпускал их. «Зачем он это делает?»— удивился Ага. Он обнаружил рядом с собой символ величия Киша — священную мотыгу. Ладная, остро отточенная, в умелых руках она была отличным оружием. Ага подобрал ее и сжал рукоять, чувствуя, что вместе о оружием к нему постепенно возвращается сила.
Широченная мохнатая спина Энкиду металась перед его глазами. Скрючившись от желания не шуметь, Ага стал подбираться к богатырю. Улучив момент, он хотел подрубить икры бросившего его на землю врага.
Однако шум битвы перекрыл ясный громоподобный голос:
— Будь осторожен!
Энкиду вовремя обернулся и успел ногой отпихнуть кишского владыку.
Дважды поверженный, Ага, тем не менее, нашел в себе силы подняться еще раз. Он сразу же увидел обладателя громоподобного голоса и понял, для кого его берег мохнатый.
— Я — Гильгамеш! — кричал молодой великан, пробираясь сквозь толпу своих и чужих воинов. Широкоплечий, красивый, как пастух Думмузи, больше всего он поражал завораживающе огромными глазами. — Подожди меня, Ага! — продолжал кричать Гильгамеш. — Ты еще успеешь умереть!
Кишские дружинники как псы бросались наперерез ему, но падали, сраженные большим плоским топором. Ага понял, что от этой встречи ему не уйти. Он судорожно сжал мотыгу и выставил ее перед собой.
— Тебе бы радоваться на детишек, а не мотаться по свету! — заявил Гильгамеш, расправившись с последними дружинниками, преграждавшими ему путь. — Да ты старый и жирный, как евнух, которого кормят при храме уже не за голос, а только из милости!
— Щенок! — прекрасно сознавая, что сейчас с ним будет, Ага кинулся на Большого.
— Ха! Вы сражаетесь, как бормоталы! — отбив его выпад, воскликнул Гильгамеш. — Я вижу теперь, что людской молве доверять нельзя. Вся ваша слава была основана на пустобрехстве купцов!
Мало что осталось в теле Аги от юношеской ловкости. С отчаянием он пытался достать, хотя бы зацепить Большого своей мотыгой, но тот умело уклонялся от ударов. Наконец эта игра надоела Гильгамешу. Тускло блещущая медь совершила круг — и в руках у кишского владыки остался обрубок. Ага отбросил его в сторону, вытащил из-за пояса кривой, жертвенный нож, но настолько ничтожен и смешон показался себе в этот момент, что без слов повалился на колени.
Кишские дружинники, потрясенные все увеличивающимся числом врагов, необычным способом сражаться, урукскими великанами, видя своего вождя коленопреклоненным, обратились в бегство. Трижды поверженный! Ни одному из своих соперников Ага не давал подниматься с земли более двух раз. С бессилием и горечью смотрел сын Эн-Менбарагеси на ноги Гильгамеша. Как быстро от него отвернулись боги, как легко, оказывается, потерять все: и славу, и жизнь!
Ага видел, как мышцы Большого напряглись — тот занес топор, примериваясь для последнего удара. Ага зло, без слез, рыдал — ну, скорее же! Сколько же можно мучить!
В этот момент послышалось шумное сопение, и рядом с Большим встал кряжистый, кривоногий Энкиду. Ага услышал низкий, тщательно выговаривающий слова голос.
— Вот так. Он склонил перед тобой голову.
— Да. Он склонил. — Гильгамеш неожиданно расслабился. — Твоя слава в прошлом, Ага. Сегодня я сожрал ее. А жизни твоей мне не надо. Не так много рождается героев, чтобы один из них убивал другого… Пойдем с нами, владыка Киша. В память о победе я отсеку носы твоих лодок!
4. ХУВАВА
Когда братья миновали гнилые озера, сомнения постепенно оставили их. Только у обрыва, у сладких, так любимых степными зверями источников, Энкиду остановился. Увлажнившимися глазами он посмотрел вокруг себя.
— Очень похоже, — как всегда старательно произнес названный брат Гильгамеша.
— На то место, где тебя соблазнила Шамхат? — весело спросил Большой. — Хотел бы я полюбоваться на это.
Шамхат обещала Энкиду много блудниц, но, к общему удивлению, тот не воспользовался соблазнами города. Если ему хотелось женщину, он шел к маленькому храму у северных ворот, садился около его дверей и терпеливо ждал. Шамхат часто возвращалась в святилище уставшая, кошелек Инанны был туго набит приношениями, но ни одна женщина на ее месте не устояла бы перед той преданной, доверчивой радостью, которой горели глаза степного чуда.
— Забери Шамхат в Кулаб, и пусть она все время живет с тобой! — предложил как-то Гильгамеш, но Энкиду отказался.
— Богиня обидится! — он боязливо посмотрел на небеса. — Пусть Инанна владеет ею, так будет лучше.
Вода спала, дожди стали совсем редкими. Повсюду цвела багряница, белые пахучие лилии покрывали свободные от тростника участки водоемов. Даже безжизненный в остальные времена года обрыв был усеян сиреневыми и желтыми цветками. Пахло свежей зеленью и терпким весенним вином, которое наполняет жилы молодеющей, расправляющей после долгого сна члены земли.
На обрыве были видны следы недавних дождевых потоков, низвергавшихся из степи. Кое-где еще сохранялись озерца жирной грязи, шевелящиеся от обилия в них головастиков, личинок, словом, всяческой полужизни. Однако Уту-Солнце уже брал свое. Тропинка, по которой вслед за Энкиду они поднялись в степи, была покрыта твердой, горячей коркой спекшейся глины. Кое-где трава уже подсыхала, серея под цвет летней земли.
За это степь все еще пиршествовала. Если в низинах черноголовых краски были влажными, глубокими, то здесь — более яркими, броскими, кричащими. Они спешили излиться за недолгий срок благовременья. Травы буйно стремились вверх, свежие побеги кустарника достигали местами высоты деревьев. Колени покрывались пыльцой фиолетовых, розово-сиреневых, белых метелок шалфея, икры царапали похожие на коготки котенка колючки астрагала, волны всех оттенков голубого и карминного пробегали по заросшим ковылем склонам холмов. Грациозно поджимая ноги, высоко подпрыгивали тонкорогие газели. С шумом проносились стада горбатых степных лошадок. Над головами людей вились, распевая то любовные, то тревожные песни, степные пичуги.
Гильгамеш и Энкиду не стали спешить в первый день пути по степи. Они видели, каким охотничьим азартом загорелись глаза юношей, шедших за ними, и разрешили им повеселиться, пока незнакомые земли еще не щерятся во враждебном оскале. Пятьдесят героев победы над Агой, пятьдесят юных служителей Кулаба рассыпались вокруг пологого холма, на котором их вожди устроили первую стоянку.
Шумерские герои ходили на север и восток, купцы черноголовых плавали на юг, к острову Дильмун, а некоторые еще дальше. Но на западе пределом их мира оставалась необозримая степь. Здесь не с кем было торговать, некого было побеждать. Редкие кучки пугливых бормотал кочевали по ней; ни меди, ни драгоценностей они не знали, и весь строй их жизни зиждился на страхе перед огнедышащим драконом, чье имя шумеры старались не произносить. «Кур» звали дракона, а «Кур» значит «Преисподняя», владевшая большую часть года западными степями-пустынями.
Даже там, где благодатный Евфрат поворачивал к западу, и лишь десятидневный переход отделял его от далеких закатных гор, не установилось торгового пути. Степь страшна, а горы еще страшнее. Эти горы были особыми: где-то прямо посреди них стоял кряж Хуррум, покрытый великанами-кедрами, а в середине кедрового леса жил Хувава, страж горы бессмертных деревьев. Про Хуваву говорили, что он родился прямо из горы Хуррум и возвеличен наездницей Кура, владычицей подземного мира Эрешкигаль, дабы смертью покарать любое человеческое сердце, пожелавшее увидеть заповедные закатные земли. Ужасный облик,
