знаешь и ты. Твое безрассудство рождено неведением, ты везде ищешь себя, но, боюсь, то, что тебе нужно, лежит далеко за пределами нашего мира. Мы, боги, те, кто помнит дальше любого человека, не помним его. Мы лишь предчувствуем присутствие силы, имени которой нам не известно, а, глядя на тебя, утверждаемся в нем. Посмотри, сынок: Энлиль и Ану отправляли обуздывать тебя самые мощные из своих созданий. Но быка ты убил. Энкиду же заставил служить себе. Мохнатый пришел в Урук, чтобы победить самого сильного человека. Однако он склонился перед тобой и перед человеческим укладом жизни. Есть в городах что-то, чего не достает небесам. В тебе этого недостающего — с избытком. Поэтому он и влюбился в тебя, стал младшим братом… — Жрица некоторое время молчала, потом понизила голос и жарко зашептала. — Энкиду — самое сильное, что мог сделать Энлиль. В нем частичка природы каждого из богов. Ты понимаешь меня, сынок?.. Он стал служить тебе, а ты полюбил его, как меньшого! Иногда я ощущаю, что в нашем мире все перевернуто, и что не Энлилю-воздуху, или Нанну-Луне служат люди, а наоборот. По крайней мере, должно быть наоборот: вода, воздух, звезды, животные, Энкиду, в котором спрятана мощь звезд, животных, растений, должны простираться перед чем-то, чего в них нет, а есть в человеке. — Старая женщина подумала, а затем добавила совсем едва слышно. — Это «что-то» имеет такой далекий корень… Или близкий? — ибо оно есть даже в человеке, в нашем творении! Если так, у тайного источника имеется лицо, он стоит рядом, за нашими спинами, только посмеем ли мы хоть когда-нибудь обернуться?..
На этот раз Нинсун замолчала надолго. Гильгамеш, напряженно вслушивавшийся в ее речь, ждал, когда она продолжит. Когда же его терпение иссякло, он молвил:
— Я мало что понял из твоей речи, матушка. Но одно уразумел крепко: боги не справятся со мной. А раз так, я встану около ложа брата и буду ждать, пока за ним придет Намтар — демон, что уносит в подземный холод умирающего.
— Намтар? — Жрица испугалась. — Но ведь Намтар — посол Эрешкигаль. Он из подземных богов, нет ничего страшнее их. Если ты разгневаешь преисподнюю, самая древняя сила тебя не спасет. Одумайся, сынок, я знаю больше тебя…
— Ты сама сказала, что я могу бороться с богами. А раз могу — буду делать это, — убежденно произнес Большой. — Только бы мне довелось увидеть его! Матушка, буйволица Нинсун, дай мне заклинание, которое позволит увидеть вестника смерти! Я одолею его, прогоню из Кулаба; я не отдам богам своего брата.
Жрица подбежала к Гильгамешу и пергаментными от молитв, от старости руками дотронулась до его лица.
— Забудь, о чем мы говорили! Энкиду — жертва, принесенная ради тебя. Он уже заклан, не противься тому, что суждено. Я впервые боюсь за тебя по-настоящему. Тогда я видела, что ты справишься, а сейчас… сейчас темно и холодно, я боюсь преисподней!
— Пусть преисподняя меня боится! — Осторожно, но решительно Большой отвел ладони жрицы. — Пожалуй, мне не надо заклинаний, женщина. Я вспомнил: во мне течет кровь богов; значит, стоит только захотеть — и мне станет виден демон из преисподней. Я отрублю его крылья! Я втопчу их в землю! Я ненавижу смерть, мне хватит ненависти, чтобы справиться с ней.
— Остановись, ты не понимаешь, с кем хочешь сражаться! — Старая женщина вцепилась в одежды Гильгамеша, но тот без труда вырвался и стремительно бросился в комнату, где лежал Энкиду.
Рядом с мохнатым человеком сидела Шамхат. Она не плакала, на ее лице были написаны страх и недоумение. Гигантский недвижимый комок, который еще вчера ходил за ней, гладил руки, быстрее самых расторопных из слуг исполнял прихоти, теперь внушал блуднице ужас.
— Это… это не он, — дрожащим голоском сказала она вошедшему Гильгамешу.
— Когда человек болен, он становится непохожим на себя, — произнес Большой и, подойдя ближе, впервые прижал к себе голову блудницы. — Не расстраивайся, он будет здоров.
— Мне страшно, — задрожала она. — Он не болен, он умирает. Это не он, тут… чужое.
— Чужое? — с изменившимся лицом Гильгамеш осмотрел комнату. — Нет, красавица, Намтара я не вижу. Смерть пока не пришла за братом. А когда придет… Я сражусь с ней. Чтобы добраться до твоего мужа, ей придется затратить много сил.
Шамхат с недоверчивой надеждой смотрела на Большого.
— Ты будешь сражаться со смертью? Как это возможно?
Гильгамеш пожал плечами.
— Я возьму топор и встану у дверей.
Всю ночь, а потом весь день над Энкиду мудрствовали врачи. Их головы, обмотанные красными тряпками, отгоняющими духов болезни, то склонялись над мохнатым клубком, то обращались к глиняным таблицам, подкреплявшим их знания. От гнева богов человека не вылечить. Но если гнев богов выражается в телесной болезни, с ним можно поспорить.
Гильгамеш, сам одетый во все красное, застыл в полудреме на табурете около входа. Мудреные имена, магические иносказания составов, которыми обменивались врачеватели, вызывали в его душе болезненные ощущения. Он не верил в их силу, но хотел, чтобы все земное ополчилось против Намтара.
Врачи же изображали уверенность. На глиняных табличках написано все. Степного человека скрутила судорога? Сделаем так, чтобы она отпустила, тогда ему будет легче, тогда он придет в себя.
Пока младшие лекаря смазывали маслом, затем крепким пивом, сухим речным илом ожоги, оставленные на плечах и лопатках Энкиду небесным быком, старшие совещались о составе, который одолел бы судорогу. Одни предлагали растертую грушу, смешанную с корнями степных трав. Другие настаивали на смоле можжевелового дерева, растопленной в горячем пиве и речном асфальте.
«Речной асфальт? — сквозь полудрему думал Гильгамеш. — Тот самый, которым скреплены стены Урука?.. Они хотят латать тело Энкиду, словно стену, в которой появились бреши». Когда согласие по поводу рецепта было достигнуто, и ученики с торопливым усердием начали перемалывать в ступках кусочки панциря речной черепахи, а также другие мелочи, скрепляющие различные части состава воедино, старшие врачи сообразили, что имеется препятствие, неодолимо мешающее действию лекарства. Голова у Энкиду была спрятана между коленей, закрыта руками. Даже Гильгамешу не удавалось отвести ее назад до такой степени, чтобы между зубов больного можно было вставить воронку.
— Лейте в него… сзади, — мрачно разрешил Большой.
— Это больно, — с сомнением предупредили врачи.
— Если Энкиду почувствует боль и переломает кому-нибудь из вас кости, я заплачу пострадавшему за каждый синяк.
Бормоча что-то себе под нос, врачи стали готовить другую воронку, с тонким, длинным устьем. Не закрывая глаз, владыка Урука смотрел, как они вторгаются в тело его брата. То чувство, с которым он ждал действия лекарства, нельзя назвать надеждой. Скорее, Большой с горечью искал подтверждения тому, что только его сила может остановить подступающую смерть. Так и вышло — Энкиду остался недвижим.
Посовещавшись, врачи предложили другую смесь. Гильгамеш разрешил им использовать ее, а затем и третью. Вся комната пропахла лекарствами, на полу подсыхали лужицы жидкостей, стекавших с воронки, но смеси не действовали.
— Хватит мучить его, — зло сказал Большой. — Делайте припарки, обкладывайте его тростником, но еще раз мучить его я не дам.
Днем к Энкиду опять пришла Шамхат. И вновь маленькая блудница не плакала. Она с чисто женской, неизвестно откуда берущейся привычкой несла свой высокий живот, а в ее глазах сидел страх.
— Лучше бы тебе оставаться в своих покоях, — сказал ей Гильгамеш. — Здесь пахнет всякими снадобьями, даже мне тяжело находиться тут.
— Можно я останусь? — сложив брови домиком, попросила Шамхат. — Он мой, я все равно не найду себе места, пока он лежит… так.
— Хорошо, сиди с нами. — Большой приказал лекарям освободить ей место около мохнатого. Те, измученные бессонной ночью, уже не столько строили предположения по поводу природы болезни, поразившей Энкиду, сколько клевали носами.
— Ладно. Половина из вас пусть идет спать, — смилостивился Большой. — Все равно прока от ваших лекарств нет.
Казалось, что когда ушли те лекаря, которым выпало отдыхать, в комнате стало вдвое меньше пахнуть травами. Шамхат, первое время бледневшая, часто подносившая руку к горлу, постепенно привыкла. Все такими же сухими глазами она смотрела на мужа, иногда пыталась гладить его косматый бок, но всегда с
