испугом откидывалась назад.
— Он не такой… теплый, — объяснила она Большому. — Нет, он не холодный, но и не теплый. Я помню, что всегда чувствовала теплоту. Словно это коровий бок, или кошачья шерсть. Да, он был такой. А теперь теплоты нет.
— Но он еще жив, — сбрасывая сонную пелену, то и дело застилавшую глаза, сказал Гильгамеш. — И, пока я здесь, Намтар не заберет его.
Под вечер они устали до невозможности. Даже проспавшие вторую половину дня лекари выглядели неважно. Кусок не шел в горло. Шамхат вообще не ела. Служительницы, ухаживавшие за ней, то и дело теребили Гильгамеша. Но каждый раз, когда тот хотел отправить блудницу из комнаты, она умоляюще смотрела на него.
— Мне нужно быть здесь. Неужели он так и уйдет?
Только теперь Большой понял причину ее страха. Она боялась не этого мехового комка, она боялась, что останется без Энкиду. Без сильного, мохнатого, наивно восторгающегося всему, что придумал человек, всему, что отличало людей от природы и богов. За его спиной можно было укрыться, на его сильные руки положиться. «А мне не страшно остаться без него? — спросил у себя Гильгамеш. — Да, страшно. Матушка Нинсун, даже она не так близка мне, как этот человек. Что она говорила о жертве? Что он идет вниз вместо меня? Но это не я приношу жертву. Даже если бы у меня была возможность, я не поступил бы так. Самое близкое нельзя отдавать в жертву, потому что самое близкое — та же вера. Человек, отдавший самое близкое — уже не человек…»
Его размышления прервал визг одного из младших лекарей:
— Посмотрите, посмотрите, как он лежит!
Словно дождавшись, пока все, присутствующие в комнате, отвлеклись, Энкиду расправил тело. Теперь он лежал в точности так же, как и прошлым утром, когда Гильгамеш заставил его выпить браги.
— Стойте! — крикнул Большой врачевателям, кинувшимся к степному человеку.
Заставив отступить назад и их, и Шамхат, он подошел к ложу. Глаза Энкиду были открыты. Совсем как вчера его зрачки из тоненьких постепенно становились большими, расширенными болью и тоской.
— Я все-таки увидел тебя, братец, — не проговорил, а простонал он. Большой хотел напоить его рвотным отваром, но мохнатый отвел его руку и стал говорить — торопливо, словно опасаясь, что кто-то догонит его, не даст закончить. — Это не сон. Там, куда уводят меня, никто не спит. Там слишком страшно, и там нет глаз, чтобы их сомкнуть. Кругом темнота, шаришь руками, как слепой, оставшийся в одиночестве посреди пустыни. Земля жжет холодом, а воздух душен и недвижим… Каждое сердце проходит через эту пустую темноту. Я плакал, думая, что навсегда оказался здесь, но мои руки наткнулись на кого-то. Грозовой сполох осветил все вокруг — и я увидел, почувствовал его… — Энкиду закусил губу, борясь с чем-то внутри себя. — Мне больно, — прохрипел он через несколько мгновений. — Вся моя утроба болит. Нет, не надо снадобий. Мне они не помогут ничем. Я хочу говорить — пока еще могу говорить!.. Братец, Большой, трепещи, коли увидишь этого человека. Его лицо мрачно, если только у него есть лицо. Над плечами у него черные крылья, а на руках вместо пальцев когти. Я не успел слова молвить, как он схватил меня за волосы и бросил на землю. Я поднялся — успел подняться! — и ударил его. Он отлетел, будто деревянная чурка. Скакал по земле, словно шар. И вдруг оказался сзади меня, обнял своими когтистыми лапами и сжал так, что ребра начали ломаться. Из последних сил я стал кричать, звать тебя. Я верил, что ты с ним справишься, но так и не дождался помощи. Он сломал меня, я помню, как мой хребет хрустнул. — Неуверенно, слабо Энкиду приподнял руки и дотронулся до плеч. — Вот сюда, к лопаткам, он приделал крылья. Продел сквозь ноздри узду и повлек за собой… — Энкиду зажмурился. — Я потерял тело, стал невесомым, как парящая птица. Он тащил меня, я чувствовал, как взмахивают крылья, но не мог приказать им повернуть обратно, не мог вырвать узду из ноздрей!.. Я побывал там, в преисподней. Вот так. Я видел крылатых, бесплотных — тех, кто умерли. Их дом велик, но бесцветен, там питаются прахом и глиной, никогда не зная сытости. Все они на одно лицо, может быть поэтому галдят свои имена как птицы над помойной ямой. Бесплотные прислуживают подземным богам ни на минуту не умолкая. Они вспоминают свои жизни, твердят их словно вызубренный урок. Одни хвалятся венцами правителей, другие — искусством в ремеслах, однако самая жалкая судьба и самая великая там выглядят одинаково. Все они серые, присыпанные пеплом, не люди — а иссохшие моли. Красками горят только боги, но облик владык так ужасен, что ни одно земное слово не может его описать. В посвященных подземным богам храмах Урука нет идолищ. И правильно — как изобразишь змею, ворона, лягушку, льва, ящерицу одновременно? Когда смотришь на богиню Эрешкигаль, лишаешься рассудка. Она обжигает холодом еще страшнее, чем небесный бык жаром… И вот слушай меня, Большой; я трепыхался на узде у мрачнолицего, желая скрыться от мучений холодом, а некая умершая, стоявшая с таблицами в руках перед владычицей Кура, посмотрела на меня и сказала: «Это Энкиду. Его уже взяла смерть, госпожа!..»
Мохнатый беззвучно зарыдал. Чувствуя, что к его глазам тоже подступают слезы, Гильгамеш стал гладить брата по голове. Он опять поднес к устам Энкиду чашу с настоем.
— Выпей, Энкиду. Тебе сразу станет легче.
— Убери! — порывисто отвернулся мохнатый. — Мне ничего не нужно. Мой путь сосчитан и записан. Никакое снадобье не пересилит волю богов.
— Брат, не отчаивайся! — стискивая зубы, говорил Большой. — Твой мрачнолицый человек — это Намтар, я буду сражаться с ним. То, что не удалось тебе, удастся мне! Я не подпущу его к твоему ложу!..
Но Энкиду не слушал его.
— Молись за меня Уту, братец. Я умираю и хочу, чтобы он воздал тем, из-за кого меня сковала смерть.
— Уту воздаст, и я воздам! — горячо пообещал Гильгамеш. — Только скажи, кому?
— Пусть проклятие Энлиля упадет на охотника Зумхарара! Он первый увидел меня, он захотел привести в город. Когда я жил в степи, бегал вместе со степным зверьем, понимал его язык, никакого греха перед богами за мной не было. Это Зумхарар захотел сделать меня человеком, чей удел — грех и смерть. Пусть его ловушки останутся пустыми, Уту! Пусть он отправится в степь вместо меня. Я хочу, чтобы он скитался там как призрак; без пристанища, без друга, гонимый зверьми, языка которых он не разумеет.
Взгляд Энкиду упал на Шамхат.
— Вижу! Это она, та, которая меня обманула! Теперь смотрит с ужасом, а тогда смеялась, проклятая! Я умираю, блудница, но чем больше моей крови утекает в Кур, тем страшнее сила моих слов. Вспомни, как ты приманила меня и легла там, у границы степей. Я был глупый, чистый, не знал, что каждый твой поцелуй подобен ядовитому укусу! Пока я не ведал женщину, Намтар не был властен надо мной. А ты раскинула ноги лишь для того, чтобы потом пожрать! Смотри, веселись, я умираю! Инанна, которая поедает своих мужей — вот кто ты! Да не будет покоя блуднице, Уту! — Энкиду закатил глаза, лицо его стало страшно. — Я вижу, как блудницу гонят отовсюду. Никто не даст ей денег, пусть отсохнут руки того, кто в холод накинет ей на плечи плащ! Да надругается над блудницей каждый встречный! Нет у нее своего дома и не будет никогда; жить станет она на перекрестках, там, где устраивают свои гульбища ночные демоны. Отныне ты забудешь, что такое — наслаждение. Страх, тоска, все проклятья, что рвут сейчас мое сердце, прогонят тебя из города на верную смерть. Тебя растерзает волк, задерет медведь, разорвет лев!.. — рот Энкиду свело судорогой.
— Дайте холодной воды! — закричал Гильгамеш. Он плеснул ее на лицо брата, стал хлопать его по щекам. Жизнь вернулась к Энкиду, но голос его стал совсем слабым.
— Шамхат, — жалобно позвал он. Потерявшая сознание, белая как полотно блудница лежала на руках у лекарей. — Она не слышит меня, — дрожащим голосом сказал мохнатый Гильгамешу.
— Не проклинай ее, — с мольбой проговорил Большой. — Посмотри, это же не Инанна, это Шамхат, твоя жена. Опомнись, брат, оставшись в степях, ты так и склонялся бы с неразумной тварью, страдая от сухости и голода, вымокая под дождями, празднуя собачьи свадьбы вместе с дикими ослами. Подумай, за что ты ее проклинаешь, за ласку? За человеческую пищу? За славу, которую мы с тобой приобрели? Она научила тебя всему лучшему, что есть у черноголовых. Вспомни, она носит твоего ребенка.
— Да, да, братец, — лихорадочно заговорил Энкиду. — Скажите ей, чтобы она простила меня. Намтар владел мной. Намтар и умершие сердца. Присыпанные пеплом завидуют всему живому, это они проклинали моими устами. Намтар вожделеет смерти и плача, но не я! Уту, услышь, я отказываюсь от проклятий. Пусть она родит мальчика, а Гильгамеш расскажет ему обо мне. Найди ей другого мужа, братец. Или нет! — Из
