— Где же врач? Куда он делся? — суетился Иероним.
— Сходи за ним сам. Так будет быстрее, — бросил командир телохранителей.
Калхас молча упорно сопротивлялся ему, но медвежья сила Тиридата одолевала его ослабленное тело. Осторожно придавив пастуха к ложу, армянин покинул комнату и оставил Калхаса в растерянности.
Пастух не боялся болезни, однако задержка разговора с Софией вызвала в нем панику. Он попытался успокоить себя, твердил, что сегодня же попросит сходить к Гиртеаде Иеронима, что тот скажет ей о болезни, но… Рассуждения не успокаивали, мысли кидались из крайности в крайность, словно разум, как и тело, охватывала лихорадка. А потом все исчезло — в один момент Калхаса затопила темнота, в которой он потерял и Гиртеаду, и себя.
Что-то неуловимо знакомое мелькнуло в радужном сиянии, которое вливалось меж сомкнутых век. Калхас совершил легкое усилие — и глаза открылись. Над его лицом развевался балдахин из полупрозрачной ткани, сквозь который был виден теплый диск солнца. Бодрящий запах прохладной свежести исходил от земли. Приглушенные расстоянием, доносились голоса уличных торговцев. Пастух чувствовал себя отдохнувшим, выспавшимся и на какое-то время поддался безмятежной, беззаботной неге.
Неожиданное появление под балдахином лица Иеронима прогнало детскую утреннюю радость. Калхас вспомнил, что в последний раз видел его у себя в комнате.
— Где я? — спросил он, приподнимаясь на локте.
— В саду, — улыбнулся историк. — Лекари утверждали, что здесь ты наконец-то очнешься.
— Почему «наконец-то»? — ручеек тревоги скользнул по сердцу Калхаса.
— Три дня в лихорадке, три дня в каком-то странном сне — солнце уже готовится к зиме, а ты не видишь, не слышишь, не говоришь! — Историк был необычайно рад. — Мы здорово поволновались. Видел бы ты Дотима: он каждый день приходил сюда, все хотел изобразить сиделку… Знаешь, а я почему-то был уверен, что буду первым, кто увидит, как ты откроешь глаза…
— Ты ходил к Софии? — прервал Калхас Иеронима.
— Нет… Зачем?
— Значит мне показалось, что я тебя просил.
— Просил. В тот день, когда тебя свалила лихорадка. Но мы же договаривались, что ты выздоровеешь — и пойдем.
— Ясно. — Калхас сжал зубы. Его опять томила тревога. Он должен был пойти к Софии в тот же день. За неделю могло произойти так много!
— Ты как будто не удивляешься тому, что столько времени провел в забвении? — сказал Иероним.
— Нет. Удивляюсь, — нехотя сказал Калхас. — Никаких новостей?
— Есть новости. Антигон зашевелился. Его армия подтягивается к горным проходам. Эвмен объединил под началом Дотима большинство отрядов, которые стоят у Тарса. За исключением аргираспидов, само собой. Собирается отправить аркадянина в горы — чтобы тот пощупал Антигона, добыл пленных, узнал — пугает Фригиец, или действительно собрался войной. Одноухий с одной стороны о тебе волнуется, а с другой — ходит довольный, словно петух, под крыло которого дали две дюжины кур.
— Хорошо. А в городе ничего не произошло?
Иероним искоса посмотрел на аркадянина.
— Понял. Ты, наверное, о Гиртеаде. Так?
— Да.
— Нет. По-моему у Софии ничего не случилось. Они доделали попону, прислали ее Эвмену. Это все, что я знаю.
— Как-то странно ты это говоришь, — подозрительно произнес Калхас.
— О Гиртеаде мне действительно больше ничего не известно. Это из-за другого. Не знаю, осталось ли это в твоей памяти — обычно после лихорадки такое забывается. Иногда ты бредил. Эвмен приказал, чтобы около тебя постоянно кто-то находился — и для помощи, и чтобы не пропустить Слова.
Калхас горько покачал головой.
— Вы предусмотрительны.
— Ты прорицатель, а для богов, думали мы, все равно, когда пользоваться твоими устами. Больные люди, я читал, открывают удивительные вещи.
— Так что я открыл вам?
— О богах — ничего. Мы ошиблись. Ты только один раз упомянул имя Гермеса. Остальное время ты говорил о Гиртеаде. Точнее — не «о», а с ней.
Иероним умолк, закусив губу. Потом вздохнул и продолжал:
— Я завидую, Калхас. Не хочу гадать, как в твоей душе подбирались слова, но мы были потрясены. Даже Дотим — он тоже слушал твой бред — не стал хмыкать и строить рожи. Он старался вызнать у меня, что это за женщина, с которой так разговаривают. Я объяснил, но одноухий, по-моему, так до конца и не поверил. Потому что сказал: «А вдруг душу Калхаса Гермес унес на Олимп, и он сейчас болтает с богинями?»
— Ничего не помню. — Калхас ощущал в памяти темный провал между первым днем болезни и сегодняшним пробуждением. Только озноб пробегал по телу; хотелось закрыть глаза и забыться в ласковом солнечном тепле. — Мне почему-то беспокойно. Может быть, это из-за болезни. Ну хорошо, буду надеяться, что Гиртеада не обижена на меня.
— Я думаю, она знает о твоей болезни. Стратег пригласил сразу нескольких местных лекарей, а от них новости распространяются в одно мгновение, — успокаивающе сказал Иероним. — Как только ты встанешь на ноги, мы накупим всяких дорогих безделушек, тряпок и отправимся к Софии.
— Завтра, — убежденно сказал Калхас. — Завтра я буду на ногах… Не качай головой, Иероним, я знаю свои силы, а Гермес поможет мне. Поэтому прошу тебя, возьми из тех денег, что подарил Антиген, сколько нужно и отправь кого-нибудь за покупками.
— Не фантазируй. Мы говорили с тобой недолго, а ты от слабости весь уже в испарине. Завтра нужно будет полежать и послезавтра тоже.
— Иероним, а тебя очень прошу, — взмолился пастух. Отправь людей за покупками, а завтра увидишь сам: я встану. Обязательно…
Уговоры продолжались всю первую половину дня. Наконец мягкая душа историка уступила напору Калхаса. Добившись своего, пастух потребовал еды и набивал свой желудок даже тогда, когда тот, отвыкший от обильной пищи, угрожал извергнуть ее обратно.
Назавтра Калхас заставил себя встать и пройтись по комнате, в которую вечером перенесли его ложе. Это оказалось сложнее, чем он думал. Слабость, дрожь в ногах, головокружение, темнота перед взором от прилившей к голове крови — все это приходилось терпеливо преодолевать. Он знал, что выглядит очень бледно, поэтому налил себе много вина. Оно заставило порозоветь щеки, а все, что происходило вокруг, стало казаться более легким и ярким.
— Посмотри на себя. Тебе не свататься нужно идти, а поминальный пир заказывать! — ворчал Иероним, сопровождая пастуха к Софии. — Откуда в тебе такое упрямство? Клянусь твоим Гермесом-вестником, оно не божественного происхождения… Нет, если бы Дотим изволил так упрямиться, я бы принял это как должное, но ты казался мне не таким…
Калхас почти не слышал своего спутника. Он стремился скорее увидеть Гиртеаду, договориться с Софией о свадьбе, а о том, что последует за этим, не отваживался даже мечтать, дабы не отдаться восторженному томлению.
Крайне неприветливый по своему обычаю Сопатр замешкался в воротах. Иероним попытался было завести с ним разговор, но Калхас решительно шагнул вперед, оттеснил привратника и направился прямо к дому.
Из дома их заметили. Когда Калхас подошел к дверям, дорогу ему преградила София. Она с любопытством взглянула на свертки в руках аркадянина, но голос ее был строг:
— Не самое лучшее время ты выбрал, Иероним, чтобы привести этого человека. Мы с девушками рассуждали о добродетели.
Историк хмыкнул.
— Скорее этот человек привел меня, чем я его… Но мы можем обождать.
