пастух убеждался в том, что в осаду садиться они не захотят и при первом удобном случае выдадут стратега Антигону. «Так ради чего заигрывать с ними?»— с отчаянием спрашивал неизвестно у кого Калхас и в очередной раз сдавался перед морским валом из любви и горя.
За спиной аркадянина находилась то ли тропинка, то ли заросшая дорога, по которой несколько раз проезжали унылые тяжелые повозки с низкими, грубо сделанными колесами. На Калхаса не обращали внимания, и он не обращал внимание на проезжавших. Но когда солнце стало нижним краем задевать горы, знакомый голос произнес его имя.
Обернувшись, пастух увидел рыжего, усеянного веснушками Газарию. Сводник восседал на повозке, из которой торчала ручка от мотыги.
— Откуда ты едешь? — удивлялся Калхас.
— С земли, — ответил тот. — Я купил участок. А ты не знал?
— Нет. Зачем тебе земля? Разве твое занятие перестало приносить прибыль?
— Мое занятие всегда приносит прибыль. Но нужно приживаться. Теперь у меня земля, я такой же как и соседи. Никто не станет смотреть косо.
Газария поскреб грязной рукой в затылке.
— А ты что здесь делаешь?
— Скучаю по Дотиму.
Сириец с готовностью осклабился:
— И я скучаю. Он часто гостил у меня… — его лицо сделалось любопытным: — Говорят, София отобрала у стратега твою девушку?
Калхас, ничего не ответив, отвернулся. Вода в ручье поймала лучи заходящего солнца и вспыхнула оранжевой дорожкой. Газария покряхтывал, ворочался на своей повозке, но не уезжал.
— Скоро вечер, — неопределенно сказал он.
Пастух молчал.
— Я вижу, ты грустишь… Поехали со мной!
— Куда? — буркнул Калхас.
— Ко мне. Я позову девочек.
— Не нужно мне девочек! — резко ответил аркадянин.
— Тогда мы выпьем вина.
Калхас посмотрел на сводника. Вместо привычной хитрости лицо Газарии выражало простодушное участие. Это участие едва не вырвало из груди Калхаса тоскливое причитание. Он скривился, сдерживая себя, и вдруг почувствовал, что хочет поехать вместе с сирийцем. На плечи опустилась усталость от безрезультатных размышлений. Недавнее нежелание покидать этот ручей сменилось таким серым унынием, что пастух поднялся и, не дожидаясь новых уговоров, присоединился к Газарии.
Оживившийся сириец энергично подгонял лошадь; до его дома они добрались быстро. Наскоро омыв руки, хозяин достал сырные лепешки, маслины и, многообещающе улыбаясь, притащил из подвала большой запотевший кувшин.
— Это «бешу», египетское пиво, — заговорщически сказал он. — Наверное, ты не пробовал его никогда.
— Не пробовал, — признался Калхас и, удивляясь собственному любопытству, наблюдал за тем, как в чашки льется слабо пенящаяся жидкость песочного цвета.
— Я и сам не пробовал, — хихикнул Газария. — Но мне удалось узнать, как его делать. Сушил полбу, потом мочил, проращивал. У меня на родине, да и здесь, в Киликии, делают веселые напитки из ячменя, но не такие, как в Египте. Там, говорят, их пьет и раб, и царь. Никто, даже самые большие жрецы не воротят от него нос, не ругают пойлом. Ну ладно, давай испытаем вкус.
Газария пил медленно, чинно, а Калхас — торопливыми большими глотками. Бешу показался ему горьким и неприятным. Чтобы не обидеть хозяина, хотелось побыстрее проглотить непривычное питье. Но едва он совершил последний глоток, горечь с языка ушла. Рот наполнился бархатным хлебным привкусом, а вверх по затылку побежали теплые струйки крови.
— Еще? — полузакрыв глаза и счастливо улыбаясь спросил сириец.
— Еще, — Калхас подставил чашку под прохладную струю.
Когда бешу нагрелся, он стал шипеть и давать большую желтую пену. Газария порывался унести кувшин с остатками египетского пива в подвал, чтобы заменить его другим, холодным, но пастух не давал сделать этого.
— Допьем. Зачем ему пропадать? — повторял он.
Пиво оказалось ужасно хмельным, но хмель не был тяжелым. Все множество чувств, которые довелось испытать в последние дни, пастух видел разложенными перед собой какою-то заботливой рукой. Благодаря бешу он мог смотреть на них отстраненно, а не смешивать ненависть, печаль, любовь в тот ком, что душил его на берегу ручья. Калхас слушал сочувственные слова Газарии и доводы сирийца казались ему весьма убедительными.
— Ты говоришь так, словно она умерла! — увещевал сводник. — От скорби ей легче не будет. И смотреть ей станет куда приятней в румяное лицо, чем в бледное или изможденное.
— Гиртеаду еще нужно отнять у Софии.
— Отнимешь! Почему бы нет? Судьба подарила тебе ее, потом забрала, затем снова подарит. Сколько раз в жизни все выворачивается наизнанку — не перечесть!
— Тебе нужно возвратиться к стратегу, — продолжал Газария. — Раз он обещал помочь, ты должен вытрясти из него исполнение обещанного. Даже в самом худшем случае, если придется рассчитывать на собственные силы, в доме Эвмена ты сможешь найти деньги… Зачем деньги? Чтобы нанять лихих людей, отбить девушку и скрыться — хотя бы к тому же Антигону.
Газария торжествующе смотрел на Калхаса — словно Гиртеада уже сидела рядом с ними. А пастух возмущенно мотал головой.
— Нет. Только не к Антигону.
— Ну, смотри, — сириец принципиально не желал понимать, чем один полководец Александра отличается от другого. — Для меня они на одно лицо. Эвмен разумен, он не свирепствует, его войска не обирают Тарс — и это хорошо. Но Антигон в своих провинциях, говорят, тоже не свирепствует. К тому же у него большая армия. Сейчас весь Тарс молится, чтобы боги отвратили стратега от идеи дать бой под стенами города. С теми отрядами, что находятся здесь, Эвмен все равно его не удержит. А ярость победителей обернется на нас…
С языка Калхаса готовы были сорваться злые слова, но он сдерживал себя, понимая, что нельзя отвечать упреками на сочувствие и радушие.
Второй кувшин казался пастуху уже сладким. Горести, политика — все утекло с бархатной песчаной жидкостью. Разговор становился все более бессвязным и нечленораздельным, а главной задачей стало удержать свое тело в диагональном положении, не откинуться на спину и не забыться.
Первым захрапел Газария. Он лежал в позе пирующего, опершись на левую руку и малейшее движение заставило бы его голову рухнуть. Калхас, удивляясь тому, что в нем еще сохранились остатки твердости, подобрался к своднику и осторожно опустил голову того на пол. Затем поднялся, вышел по нужде на грязный задний двор сирийца и долго собирался с силами, прежде чем совершить соленое возлияние во славу Сабазия.
Это усилие подкосило его. Вернувшись в дом, Калхас сел, потянулся к чаше, обнаружил, что она пуста и обескураженно растянулся рядом с булькающим, хрипящим, свистящим Газарией.
Тяжесть и боль в голове отвлекали Калхаса, и он не сразу обнаружил, что находится в очень знакомой комнате. Из квадратного, высоко пробитого оконца падал дневной свет, на полу комком лежала одежда.
Он в доме Эвмена! Бегство, драка, ручей, Газария, пиво постепенно сложились в картину вчерашнего дня. Похмелье и горе смешались с неожиданным стыдом. Пытаясь освободиться от него, Калхас соображал, как он оказался здесь, но память подсказывала только бессвязные картины мутного хмельного сна.
Тогда Калхас стал прислушиваться к тому, что происходит в доме. Из-за двери доносились шаги, шум передвигаемых тяжелых вещей, возбужденные голоса слуг. Удивленный, аркадянин справился с дурнотой и сел. Около ложа стоял таз с холодной водой. Опустившись на колени, пастух окунул в него голову.
