The state of things down here never changed since that time, but my conscious cann't stand your silent, and still hot упреки (have forgotten the word), and I decided to write to you a pair of lines. First of all about my personal life.
I'm fed well, sleeping sound, drinking little. Work much; read much — and what sort of stuff am I reading? First of all — «Systems of the Universe» by a certain Gurvitch — a splendid outline of the history of the development of the human's views upon the Universe. Liked the book very much. Think you've already read it. Then reread Ostrovsky's «Plays» — very nice, «Another Such Victory» by an American — Weever, if I'm not mistaken — about the affairs in the USA, taken place in 1932, when MacArthur shot the veterans who had come to Washington to ask for their earned money. What else? In Japaneze — «[название иероглифами]» — «Don Juan in the Hell» by Kikuchikan, «[название иероглифами]» — «Before and after the Death» by Arisima Takeo. In English: reread «The War of the Worlds» by Wells, «Pickwick's Club» by Dickens and so on. That's all, I suppose.
The second — my service. Here there is very little to say about — service is service. Very much of work, indeed. Now I'm storming over the heads of my poor pupils and pressing out of them the last drop of oil. They are becoming thinner and thinner just upon one's eyes, but even can'nt complain — they are too frightened to move a finger against me. I am killing every spot of protest in the begetting.
Now, here I'm finishing. You write more often then you have been before, I need letters from mama and you badly, because by some reasons you don't need to know now I'm too lonely now. So, don't forget your poor brother.
I'll probably come to Leningrad about 24th of January 1952, and then we shall be gay and happy for a while.
Here is the End.
Kiss you and mama.
Your Ark.[78]
Аркадий Натанович — дежурный по школе военных переводчиков в Канске. Только что приказом по армии офицерам было велено носить шашки. В обязанности дежурного входило приветствовать при построении школы ее начальника — низенького, небольшого роста полковника.
И вот утро, плац. Через плац неспешным шагом шествует полковник.
— Школа, смирно! — рявкает длинный, как жердь, офицер Стругацкий и, согласно уставу, выхватывает шашку из ножен, одновременно делая широкий шаг по направлению к командиру — шаг, больше похожий на выпад фехтовальщика. Начальство в растерянности пятится, стараясь не попасть под шашку на вымахе. Стругацкий делает еще один широкий шаг вперед — и командир, чтобы не быть зарубленным на месте, делает три мелких шажка назад, почти пускаясь в бегство.
Стругацкий в растерянности приостанавливает движение своей шашки, оставляя ее в каком-то незавершенном фехтовальном положении, но по инерции совершает следующий шаг, который оказывается роковым. Пятящийся в испуге начальник школы плюхается в пыль плаца.
Стругацкий наконец-то спохватывается, вспоминая о своих обязанностях дежурного, и, как будто ничего не произошло, берет шашку к ноге и начинает рапортовать лежащему в пыли полковнику:
— Товарищ командир! Канская школа военных переводчиков построена!..
А товарищ командир как-то боком поднимается, зло роняет «столько-то суток без увольнения!» — и с позором исчезает с плаца. Тут Аркадий Натанович догадывается оглянуться на военных переводчиков у себя за спиной — шеренга в величайшем восторге стоит по стойке «смирно», и кто-то, давясь хохотом, говорит шепотом Стругацкому:
— Скомандуй «вольно», идиот!
1952
My dear Bob!
Excuse me for my having been silent so long a while. But you — I mean you personally and mammy — were equally attentive towards me, and on your part it is much worse than on mine, because you a two and I am alone. You should write more often, otherwise till my next leave you will forget me. So I hope that you — you and ma — will respond my lamentations and be kind enough to send me at least one letter a week.
As to my life, it is as usual miserable and poor, as one of my best friends likes to say. I am terribly tired and exhausted and have no time to rest. I say «have no time to rest», but that doesn't mean that I overwork myself. True, I work much, but in some kind of normal situation (in respect of my family relations, flat) I would be able to enjoy all the pleasures of free time. Still the normal conditions of life don't exist for me, and I, to get rid of lonelines, thoughts and so on, am compelled to leave my home and go to friends and she-friends, spend time in the most silly way.
Still my lamentations are not to touch you, because all that is mixed up with more serious business. For instance, I go on with writing a book, have invented a new theme, read an excellent thing — «The Birth of Worlds». Now 1 know all the present theories of cosmogony. By the way, I can not comprehend, why Fesenkogot «Laureat Сталинской премии», if his theory is wrong and the Shmidt theory is acknowledged the only true? You, astronomers, are rather illogical, I should say.
After all I may insist upon saying, that I live all right. But I’m too lonely, Bob, too lonesome. Excuse my mistakes.
Best regards to ma and all of ours. Kiss and shake hand.
Your Ark.[79]
— Это любопытная и даже романтическая история в стиле купринского «Поединка», но я не уверен, что Аркадий Натанович был бы доволен, если бы я стал ее сейчас рассказывать. Это никакая не семейная тайна, конечно, но говорили о ней у нас редко и неохотно.
— Океан для меня все…
— Почему именно океан, а не лес, не степь, не горы?
— В детстве я страстно увлекался морской биологией. Много читал об океане, восхищался разнообразием жизненных форм в его глубинах — раки- отшельники, актинии, медузы, осьминоги… Ну, а потом по долгу службы пришлось попасть на океан и увидеть все это своими глазами. Это был рай детской мечты.
Дорогой мой Бэмби![81]
Вот и нашей семье пришлось забраться в страну чудес и удивительного, ставшего буднями. Ибо Камчатка — это гораздо более странное и интересное, чем Курильские острова и Сахалин, взятые вместе. Здесь медведи бродят в полутора десятках километров от города, в изобилии растут грибы и ягоды, в речках шириной в метр водятся рыбы, не умещающиеся в них поперек; из утреннего тумана вырастают снежные вершины, неделями бушуют катаклизмические ливни, гигантские красные муравьи охотятся за кузнечиками.
Есть очень много, что хотелось бы рассказать тебе, но придется отложить до встречи. Пока скажу, что насобачился стрелять из пистолета неплохо, и за тридцать метров противник от меня не уйдет. Остальное потом, когда будем разговаривать. Как я мечтаю об этом времени! А до него еще 700 дней. Впрочем, может быть, увидимся раньше. Боря, заклинаю тебя, береги маму. Ты, сосунок, не знаешь, что она значит для нас, но клянусь чем угодно, я тебе никогда в жизни не прощу, если с ней что-либо случится. Господи, как я вас обоих люблю, если бы вы только знали. Это, вероятно, еврейская кровь. Помнишь, у Куприна в «Гамбринусе» Сашка говорит: «Что поделаешь, мы, евреи, любим родственников». Впрочем, это все сантименты.
Обдумываю повесть о Тарзане — новом, другом, настоящем звере — жестоком, хитром, мстительном: назову его Румата — каково? «Берег Горячих Туманов» меня не удовлетворяет, придется много переделывать, вплоть до изменения фабулы. Есть еще кое-какие идейки, но очень смутные. Приходится также во многом менять пьесу «Товарищи офицеры». Это о литературной деятельности.
Пьют здесь много, но однообразно: коньяк, перцовка и спирт. Женщины глушат шампанское.
