странном немом поединке.
Спустя еще несколько Диминых сигарет и Сабининых вдохов и выдохов все трое сладко заснули. Ленка ? от усталости и алкоголя, Димка ? потный и отстрелявшийся, а Сабина ? победителем, чтобы наутро с улыбками, кто надменной, кто искренней, а кто случайной, отправиться завтракать. И сделать вид, что ничего не произошло. А что, собственно говоря, случилось?
Сабина просто хотела любить, а получалось лишь дрочить и плакать. И это был далеко не самый плохой вариант. Как она потом поймет. Но пролитых слез все равно не вернуть, и не обратить их в снежинки, и не сдуть со щеки ветром.
М4. Мужчины
Мы дети перестройки. Мы поколение ноль. Generation Next. Рабы Интернета и Counter Strike. Но кто сказал, что это мешает нам любить и верить?
Незнакомец и его цветы
«Кот, никогда не раскаивайся в любви и хороших делах», ? прошептал незнакомец своей рыжеволосой спутнице, выходя на станции «Таганская кольцевая», девушка осталась и присела на освободившееся теплое и промятое чужим весом место. Сабина держалась за поручень где-то в сторонке от общих масс и движений. Но ухо держала востро. Как не подслушать чужих бесед? Не помечтать, как было бы здорово на денек оказаться на месте той пухлогубой рыжей девушки с веснушками на веках? Девушка читала чьи-то сообщения, которые приходили на станциях в зоне доступа, улыбалась глазами, губами и озаряла этой радостью всех сидящих рядом. Сабине становилось больно от этих улыбающихся глаз, ее насквозь пронзало чужое, несбыточное для нее счастье. Ах, если бы можно было отдать свою жизнь за чужие объятия и тайну чужих разговоров. Она бы улыбалась собственному счастью, она бы улыбалась тем, кого бы ранил ее счастливый взгляд, она бы мстила всем своей принадлежностью к отряду «счастливых».
Сабина верила, что у незнакомцев своя, особенная и прекрасная жизнь. Она старалась учуять запах духов у довольных снегом и слякотью незнакомцев, уловить интонации, тембр голосов, скопировать ? загрузить в плеер музыку, доносящуюся из чужих наушников. Стать кем-то. Но только не собой.
Вагон раскачивало из стороны в сторону. Сабину шатало. Как будто она была пьяна. И весь вагон был пьян. И в этом пьяном кураже все касались плечами друг друга. И было в этом вагоне какое-то странное единство ? все посмеивались, лишний раз чуть не свалив соседа. Как на концертах рок-звезд. Но боль оставалась болью ? боль, что кто-то в этом вагоне счастлив, а она, как, впрочем, и всегда, одна.
«Откуда эта тетрадь у меня в сумке? Я что, ее вытащила? Просто взяла и залезла в сумку этой веснушчатой девушки и взяла чужую красочную тетрадь в плотной обложке? Там тайны. Не мои. Я прочту их от корки до корки? Конечно, прочту. Зачем же иначе я украла чужой дневник, мысли, чувства? Прочитала, почувствовала, поверила? Всего несколько страниц, не страшно». Пересев в другой вагон, Сабина улыбалась, пытаясь скопировать почерк из украденного дневника. Ведь можно стать кем-то другим? Ведь где-то же есть счастье?
Тогда Сабине было двадцать. Всю дорогу от метро она на ходу дочитывала чужие строки: лекции по теории права, расписание сеансов в кино, молитвы, имена любимых мужчин. Шла себе по купеческой Москве и читала. Девушка, которой принадлежала полная таинственных страстей тетрадь, молилась в письменной форме странным богам со смешными именами. Она сама себе их выдумывала. И верила в них на клетчатых страницах и рисунками разбавляла лекции в тетради со сменными блоками. Девушка просила сапоги. Терпения. Пятерок. И, естественно, вечной любви и гормонального выброса.
Верить, молиться. Нет, Сабина не умела молиться. Просить, клянчить, даже требовать в аллергической агонии ? но молиться никогда.
Но тут вдруг Сабина изменила самой себе. Она возжелала любви, уже не просто влюбиться, а любви. Пусть невзаимной. Но чтобы молиться всем богам. И сердце в тартарары. Но чувствовать и улыбаться чужим словам.
Редкий из мыслящих и чувствующих прошелся по этой жизни идеально ровным шагом, избежав разочарований и не ступив на тропу собственных иллюзий наивности. Нет, все люди, рано или поздно, долго или мгновение, скрыв это «фиаско» от любопытных глаз и ядовитых языков или страдая и любя громко во всеуслышание, верили когда-то всем сердцем. А потом раз, пшик, бах, кряк, ёк ? и все. Осколки. Все, что казалось целым миром, смыслом, венцом мироздания ? все важное и сокровенное обернулось фарсом. Остались лишь осколки ? их не собрать, не склеить, не выкинуть, что, пожалуй, самое страшное.
Сам этот «бах» и «пшик» всегда начинается как самое волшебное и прекрасное событие в жизни.
Как затишье перед бурей. Как утро перед войной ? спокойное, безветренное, с разбавленным золотом и солнечным заревом нежно-розового цвета, с каплями росы на ресницах, когда не рушатся планы, когда не просто кажется ? все хорошо, а ты действительно позволяешь себе в это поверить.
Любовь для женщины ? это всегда война, она идет на это чувство, прекрасно зная, что погибнет. Что такой ее, вот этой разумной и доверчивой женщины, завтра, после любви, уже не станет. Придет другая, образ которой чуть проще сопоставить с объектом любви, присоединить к нему, приклеить, спрятать за его сиянием (доступным только ее молчаливому и, что скрывать, щенячьему взгляду).
Она, разумная, целостная, еще вчера эгоистичная женщина, единица общества с интересами, возможностями, четкими представлениями о своей жизни, ? сейчас готова пустить по миру все, чего добилась, убить в себе всякую индивидуальность, но быть с тем, кто теперь занял позицию тотального обладания ее жизнью. Но всегда ли любовь ? хладнокровное и бескомпромиссное самоуничтожение? И как Писатели, те, что с большой буквы, а не просто публицисты или графоманы, в действительности лишь карандаши в руках Бога, так и женщины ? марионетки в руках любви. Ей можно только довериться и отдаться, пусть любовь дышит женщиной, двигает ей, управляет каждым стремлением и сновидением. Ведь сопротивление любви ? война с Богом.
Раньше Сабина влюблялась по несколько раз в год. И эта влюбленность ярко и яростно награждала ее шквалом или даже бурей эмоций: все лилось через край ? стакана, сердца, разума.
Осенью Сабину поджидала тоска и безответная одинокая радость от этой тоски. Зимой ? не то чтобы сильные чувства или любовь, но зато вроде как вместе, надевая по воскресеньям варежки и принимая слякоть за снег. Весной ? все в зависимости от учебной загруженности и интенсивности приступов аллергии.
В двадцать она искренне любила себя и шорохи, которые доносились из-за угла ближе к вечеру. Раз в неделю, в четверг, Сабина выносила несколько подушек с дивана в прихожую и садилась на пол, прислонившись спиной к прохладной двери. Она брала с собой чашку какао и с каждым глотком все больше улыбалась. Кровь проходила свой круг по ее телу с ускорением ? быстрее, быстрее, еще быстрее, пока стрелки дробили тишину своим блужданием по циферблату. Сабина ждала. Если она и научилась делать что-то превосходно, так это проводить часы, дни и недели в томительном для других и сладострастном для нее ожидании.
Посыльный осторожно оставлял цветы.
Не ей ? соседке.
Соседка бывала дома не часто, а если и была, о чем сообщало механическое жужжание фена или кричащий и поющий невпопад телевизор, то к двери не подходила.
Мужчины, работавшие посыльными, пахли потом, а вовсе не ирисами, как Сабине казалось в детстве после просмотра американских фильмов с бравыми парнями из службы доставки. Эти московские посыльные, которых теперь называли курьерами, все как один подходили самодовольной уставшей походкой к серой, искусственно, но небезыскусно состаренной двери, упирались ладонью в дверной звонок, практически всем своим весом, всей силой своего касания сообщая, что пришли.
Звонок не реагировал на силу и прикосновения.
Он уже несколько недель был сломан, и потому, потоптавшись и осторожно постучав, посыльный разворачивался и ступал прочь, несколько раз оглянувшись, вниз по блестящим и чистым ступенькам. Что за подъезд ? ни домофона, ни работающего лифта (в начале месяца разразился пожар ? сгорела проводка, все оказались в отпусках и никак не могли собрать деньги на починку, да и председатель товарищества собственников жилья как назло лег в больницу с аппендицитом), но это не мешало всем этажам по-прежнему пахнуть хлоркой с ароматом дыни. Лишь пожилая консьержка за пластиковой
