Прекрасен этот парень – образ Советского Союза. Он и в соответствующей хоккейной фуфайке, которую лоховатые кинокритики приняли за футболку и долго объясняли, что раньше таких не было. Это серьезный замах – человек как образ государства! Он замечательно наглый и безответственный, он пьет и не думает, к чему это может привести, он ездит, в конце концов, на «Жигулях»… Он соблазняет какими-то идиотскими наивными мечтами молодых интеллигентов, он уводит их черт знает куда, он объясняет, что работать вовсе не надо, когда вот он, Север, с несметными богатствами. Он забыл, зачем и куда ехал; одна девчонка, другая, не все ли равно, мой адрес не дом и не улица, презирая мещанский уют и все такое прочее, как нас учили.
Великолепно поданы менты. Вот откуда такая достоверность и убедительность? А это очень просто. Это не из пальца высосано, это глубокий личный опыт.
– Я сидел к клетке не раз, меня и били, и издевались. Многие там сидели, и очень многие хотели снять про то, как милиционеры издеваются над людьми. Это все – правда, так люди жили… – рассказывал мне Балабанов. И я в ответ удивлялся, что даже ста срок не написал про ментов, таких! При том что бывал в обезьянниках, кого ж не задерживали, да хоть за распитие в неположенных местах… Надо быть действительно художником, большим причем, чтоб из такого сора делать полотна…
Балабанова я люблю еще и за то, что он вопиюще некоммерческий художник. Он искренне равнодушен к деньгам, богатству, роскоши и прочему, к чему сегодня не считается стыдным тянуться. Вот Алексей ходил по «Кинотавру» в тельняшке, и кто-то мог в этом увидеть эпатаж, – ан нет. Он всегда так ходит. Я вам скажу, что у него одни ботинки. И две пары джинсов. Потому что ему неинтересно увлекаться дорогими тряпками. Несмотря на то что он снял не один весьма кассовый фильм. Не ставя задачи сорвать кассу! Он просто самовыражается. Сколько у нас кругом любителей самовыражения, но часто получается скучно – наверно оттого, что сказать нечего. Балабанову – есть что.
Вот еще чем интересно его самовыражение: оно не яйцеголовое, не высоколобое. Балабанов находится на той стороне баррикад, где шоферы, слесари, колхозники, – а не там, где академики и кандидаты наук. При том что он потомственный кинематографист, его папаша был начальником на Свердловской киностудии…
Вот это имперское настроение, этот его восторг от былой советской мощи, эта эпическая печаль при показе гробов и десантников, улетающих в Афган! Это как раз достоверно показанное отношение к вопросу так называемых простых людей, которые не косили от армии в психбольницах, а шли служить, с готовностью и даже с радостью! Балабанов тут в одном ряду с многомиллионным зрителем, который служил и который, будучи страшно далеким от богемы, не стыдится слез по поводу крушения Союза. Я сам не разделяю этого пафоса, и я не советский, и не служил, и вообще про другое, – но глубина этих чужих чувств поражает меня, я вижу в этом пронзительное художественное произведение! Которое попало в точку и разит наповал…
Эта звериная серьезность отношения к кино. Он убежден, что после 50 снять хорошее кино нельзя, а абы какое ему не надо. Ему до этих 50 осталось два года, то есть он, как вы понимаете, в «Грузе» выкладывался по полной: а вдруг кино последнее?
Снимай, говорил я ему, еще и еще – вон Бертолуччи и Кубрик в глубокой старости сделали по крепкому фильму. Которые Балабанов не смотрел и не собирается смотреть.
Имеет право.
Это мы должны то, должны другое, нам надо под читателя и собеседника подлаживаться… Он ничего не должен никому, не желает никого слушать и к чему бы то ни было приспосабливаться.
Это, конечно, безумие для человека, работающего в такой взрослой индустрии, какой является кино. Но он реально не знает, сколько стоит снять фильм, что отбивается, какие бывают долги, как сражаться за прокат… Это счастье, что он думает только про свои художнические задачи. Бизнес-часть его кино лежит на его друге и продюсере Сельянове.
– Я его прошу, вот мне надо денег, он дает, – просто рассказывает про эти отношения Балабанов.
И мы в итоге получаем не гламурную поделку, склеенную ловкими холодными руками под голливудскую игрушку, но такую ленту, в которой достоверности, крови и пота больше, чем даже в настоящей жизни.
Блестящ этот черный, в мухах, труп десантника, который лежит с невестой в койке. Какой это добротный, настоящий, высококачественный ужас! Какими дешевыми против него кажутся попытки напугать нас компьютерными динозаврами или там сопливыми «чужими» из американской детской фантастики… Кто бы еще отважился держать труп так долго в кадре, со всеми его тошнотворными подробностями? Смотрите, сколько кругом в кино трупов, но они в кадре секунду-другую: вот грохнуло и кетчуп полился, и тело живописно падает. Не зря киноленты полнятся сотнями таких якобы смертей – чтоб хоть как-то зацепить. Но в трупах страшно не количество, не констатация факта; кино – это ж не ЗАГС, где выдают свидетельства о смерти. Самое страшное – это то, что происходит с трупом дальше, и он крайне зловещ и отвратен как раз в таком бесхозном, не спрятанном с глаз долой виде…
Я страшно завидую тем, кто будет смотреть этот фильм впервые. Ведь мне никогда больше не пережить этого цепляющего чувства, этой смены ощущений.
1. Да что ж он делает, с ума, что ли, сошел?!
2. Я ухожу, вот прям щас, с этой чернухи!
3. Нет-нет, стоп, еще чуть-чуть, я должен насытиться этим чувством.
4. Я не могу оторваться, и плевать, нравится мне это или нет.
5. Это мощное зрелище, вот это да!
6. Не дай Бог, скоро кончится, я хочу, чтоб это длилось и длилось.
7. Гениальное кино!
Русское брендирование
Первый серьезный бренд встретился мне в жизни при советской власти в шахтерском поселке шахты им. Бажанова, на окраине городка Макеевка. Это было много-много лет назад…
Не знаю уж, как попала в руки моему папаше бутылка виски White Horse. Вот откуда? Пытаюсь восстановить нить событий. Значит, папаша в те годы своей молодости был вполне эстет. И пижон. Он чуть не единственный на шахте пил коньяк, и на него смотрели косо. Типа, все – водку, а ты, значит, коньяк? Переплачивая вдвое? Но уж так. Пил он по-советски, то есть с ломтиками лимона, присыпанными сахаром. Мы, кстати, до сих пор так иногда пьем – это тень советскости, которая все еще лежит на окружающих предметах густым таким невидимым брендом…
Время от времени – я продолжаю реконструкцию событий – кто-то из знакомых или родни ехал в Москву толкаться там (то есть, пардон, тут) в магазинах. Я прекрасно помню те привезенные по заказу подарки. Это были конфеты «Грильяж», цветные карандаши, книги про Изумрудный город – здоровенные, яркие, отпечатанные на толстой богатой бумаге, с удивительным сладким и свежим аппетитным запахом, который вынюхивался, если вставить нос в книжный разлом. Ну и еще, конечно, привозили разную ерунду типа блузок, чулок и проч. Так вот я себе замечательно представляю, как папаша дает такому ходоку, курьеру, коммивояжеру полтинник и говорит: «Привези мне бутылку чего-то такого, чего я не пил, мощный какой- нибудь напиток привези, только крепкий, знаменитый. Ну там я не знаю… Ром, кальвадос, виски наконец…»
Вот оно, шестидесятничество. Вот вам тут и Ремарк, и Хем, и Фиц, и ваще все.
И, значит, привозят ему эту бутылку. Как сейчас ее помню… Не буду описывать, все видели.
Она долго стояла в секретере книжного шкафа, на почетном месте, где было собрано самое дорогое и экзотическое на тот момент в доме из мужских роскошных игрушек: книжки, авторучка с голой бабой, на которую, если перевернуть, наползал черный чернильный купальник, выкидной самодельный ножичек с эбонитовыми щеками, деревянная коробка из-под кубинских сигар и прочее в таком духе. Мы с папашей вместе и порознь рассматривали эту бутылку. Виски не шутки! Я пытался пронюхать эту амброзию сквозь стекло и винт, но, понятно, зря. Я пытался представить себе вкус божественного напитка. Конечно, это никак не должно было соприкасаться с плодово-ягодным, с красным портвейном, с самогонкой, подкрашенной чаем… Последняя мысль была страшно кощунственной.
Никто не собирался так просто пить то виски. Ждали даты. Серьезной, достойной. И вот подступил День шахтера – круче ничего не бывает в жизни. В нашем доме собрались гости. Они были шумные, возбужденные, с цветами и при галстуках, с надушенными жеманными провинциальными дамами, которые делают историю из любой ерунды. Схвати такую за жопу разок, и вот тебе love story до самой пенсии, с письмами и рыданиями, при отсутствии хоть какой-то сексуальной техники. Папаша встречал всех в белой
