Прошло всего дней десять после событий в Финляндии, а мы уже не вспоминали о них. Жили исключительно настоящим моментом, ведь в любую минуту могли услышать: «Сдать полетные карты, изучаем новый маршрут». Но тут пришлось, наоборот, вернуться к старому маршруту. Мы снова начали летать на Луастари, на Киркенес.
Перед нами поставили очень сложную задачу. В Киркенес пришел караван немецких транспортов и стал там на разгрузку, мы должны были им заняться. Как я не раз уже говорил, в том районе был очень длинный фиорд, в конце которого находились бухта и прекрасный порт. Поэтому в полете мне штурман предложил: «Командир, давай зайдем с Ледовитого океана. А то ведь если прямо двигаться на Киркенес, то нас встретят столько аэродромов противника. И на кой шут нам это надо?»
Я согласился, и мы с ним ушли от полуострова Средний Рыбачий, взяли курс ноль, отлетели на сто километров от берега, потом взяли курс 240 градусов примерно и вдоль норвежского побережья двинулись к югу. Дошли до траверза Киркенеса, а там прямо по фиорду пошли, даже смотреть на карту не надо было. В результате, когда мы вышли на Киркенес, то изначально имели несколько преимуществ: во-первых, неожиданность и внезапность нашего появления, во-вторых, изумительное удобство прицеливания, ведь мы уже от Ледовитого океана взяли курс на цель. Штурман меня тогда только немного довернул: «Пять-десять градусов, еще два, еще два, еще — хоп! Так держать!» И пошли наши бомбы. Почувствовав запах пироксилина, я привычно отвалил в сторону. Аркаша тут же мне радостно доложил:
— Попали точно по кораблю на разгрузке! Причем с первых бомб!
— Как именно попали? — уточнил я.
Кабина пилота ведь находилась вверху, и мне было видно только то, что происходило с боков и спереди. А штурман в застекленном носу самолета мог разглядеть все. Аркаша пояснил мне:
— Двести пятьдесят прямо на корму транспорта легло. А все остальные пошли по портовым зданиям, по разгрузке, по причалам, по кранам…
Хорошо, значит, отбомбились. Киркенес был главным разгрузочным пунктом прибывающих из Германии в Заполярье военных грузов. Там же на свои корабли фашисты грузили никелевую руду, которую увозили в свою страну. Прикрывала их тьма зениток среднего и крупного калибра на суше, а еще орудия кораблей, стоявших в порту.
У нас тогда примерно треть самолетов выделили на то, чтобы подавлять ПВО и освещать цель. И только две трети выполняли бомбометание. Причем осветителей просто страшным огнем встретили. Но наш Захар Иванов все-таки сумел остаться целым и невредимым, сбросив первую серию САБов. Потом за ним полетела первая партия наших летчиков с ФАБами, в их числе Иконников и Уромов. А уже во второй волне самолетов бомбили мы с Леонтьевым.
Другие полки начали бомбить сразу за нами. Им уже было легко ориентироваться, ведь порт весь горел после наших бомб. Потом мы сделали еще несколько вылетов на Киркенес, и в итоге немцы там понесли очень серьезный урон. Но вернусь к описываемому вылету.
Выполнив задание, мы направились на свой аэродром. Когда уже пересекли линию фронта и подходили к Имандре (это огромное озеро с заливами), радист неожиданно доложил мне:
— Командир, аэродром наш закрывают, объявили посадку на запасном. Это либо Мончегорск, либо Ваенга, либо можно еще в район Архангельска пойти.
В Архангельск — это 2 часа полета, чего еще не хватало! Да и показалось мне ненужным тащиться куда-то, когда мы были почти у цели. Я скомандовал Ване:
— Ну-ка, запроси погоду!
Он через несколько секунд отчеканил:
— Нижняя кромка облаков 50–70 метров.
Это заставило меня задуматься, как же проползти, не зацепившись за горы, окружавшие Африканду. И тут я вспомнил, что по восточному берегу Имандры идет железная дорога от Мурманска до Ленинграда. По ней можно было и ориентироваться. Правда, она огибала все заливы и много петляла, ясно было, что придется попотеть, следя за ней, но это меня не испугало, Я убрал газ и начал планировать, на меня наползла облачность, наш самолет нырнул под облака. Наконец, снизившись до высоты 50–100 метров, под нижней кромкой облачности я разглядел железную дорогу и полетел, придерживаясь блестящих рельс. Меня обнадеживало, что дорога подходит вплотную к нашему аэродрому. И, тем не менее, до сих пор страшно вспомнить, как я летел, поворачивая за всеми изгибами путей. Ох, и трудно это было! Однако все удалось. И вот уже солдаты на старте услышали шум моих моторов, включили посадочные прожекторы. А я сразу выпустил шасси, довернул и сел. Заруливаю на стоянку и вижу, ко мне все бросились, машины едут. Не пойму, что такое. Потом смотрю: стоянка-то пустая, никого нет, кроме меня.
И когда я открыл кабину, на плоскость ко мне сразу вскочили мой техник Яша, инженер полка, инженер эскадрильи, и все давай расспрашивать наперебой, что случилось.
Я посмотрел на них с недоумением:
— А что такое?
— Где остальные?
— Над целью вроде все были, бомбило много. Они, наверное, на другие аэродромы полетели, нам же дали команду из-за такой облачности…
Не успел я договорить, как вдруг раздался шум авиационного мотора. Кто-то еще подлетал к аэродрому. Прожектористы тут же разрезали темноту пронзительным светом. Верхняя кромка облаков находилась на высоте всего 200–250 метров, а солдаты подняли прожектора вертикально вверх, соответственно, даже в облаках можно было увидеть проблески в форме кругов, что должно было хоть как- то помочь летчику сориентироваться. Впрочем, для этого командир приземлявшегося самолета должен был как свои пять пальцев знать расположение Африканды и окружавших ее сопок. Он выпустил шасси и, чтобы снизиться, начал кружиться над аэродромом по спирали. Мы обомлели все, думаем: «Господи, с ума он сошел! При такой-то облачности! Воткнется сейчас!»
— Кто же это может быть? — спросил инженер полка.
— Кто, кто — Андрюшка Штанько! — догадался я. — Кроме Штанько ни один так не полез бы на рожон!
— Да, и кроме тебя еще! — ответили мне.
— Нет уж, — говорю, — я низом пришел, по земле, у меня все по науке было.
Наконец, из облаков с громадным креном вывалился «Ил-4», он вывернулся боком, однако благополучно сел. И действительно, оказалось, что управлял им именно Андрей. Скажу пару слов о нем: хороший был летчик, до войны учился в аэроклубе, а с началом Великой Отечественной его призвали в школу механиков. Окончив ее, Штанько еще в 1941-м пришел в наш полк, был замечательным техником. Однако ему хотелось летать, и, узнав, что не хватает летчиков, Андрей подал рапорт с просьбой разрешить ему освоить тяжелый бомбардировщик прямо в полку. Ему разрешили, и он прекрасно справился.
Что дальше получилось? Вместо тридцати экипажей только наши два направились в столовую. Ой, что там творилось! На сто двадцать человек летного состава накрыты столы, на каждом по четыре стакана водки, закуска, а вдруг приходят только восемь. Как это можно было понять? Только увидели нас, официантки сразу все заголосили, заплакали.
— Успокойтесь, разве вы не видите, что все закрыто туманом, — попробовал образумить их я. — Остальные экипажи на другие аэродромы пошли, все с ними в порядке…
И постепенно наши девочки перестали реветь, утихли. Мы поужинали, глядя на туман. У нас ведь столовая и весь городок располагались на сопке, так что туман был на одном уровне с нами. Зато казавшийся невероятно пустым аэродром был виден под туманом, как на ладони. Знаете, на миг возникло чувство, что, может быть, мы действительно одни вернулись с задания…
Но к вечеру следующего дня весь полк постепенно собрался. Они ведь кто где приземлялись. Сашка Леонтьев вообще сел в Архангельске. Другого выхода у него не осталось: куда ни сунется — облачность. Радист запросил: «Кто открыт?» Ему ответили: «Архангельск». Сашка был вынужден пойти туда, и там просидел, пока не улучшились погодные условия.
С улучшением погоды наши разведчики выслали самолет «A-20G» («Бостон»), чтобы он сфотографировал Киркенес и проверил, на самом ли деле мы так хорошо отбомбились, как говорим. Потом нам привезли картинку, где линией проходил уровень моря, а под углом стоял транспорт. Нос корабля был задран кверху примерно на 45 градусов, а корма, развороченная бомбой, оказалась под водой. Хотя, по
