он же еще помогал у Червонного озера. Давайте ему на медаль партизан Отечественной войны первой степени подадим!»
Была такая хорошая партизанская медаль. И Побежимову на нее тогда сразу же послали наградную. И вот, прошло совсем немного времени, всем в полку приходят очередные ордена, а Побежимову вдруг сразу три награды: и орден боевого Красного Знамени, и Красную Звезду, и медаль партизан Отечественной войны первой степени. Мы тогда очень радовались за него и смеялись: «Как ты будешь сразу три дырки вертеть?»
Вообще, чего греха таить, возникали такие ситуации. Может, в штабе работы много было, а может, и пренебрежение какое, кто его знает… Я сам первый орден получил чуть ли не на сотом вылете. Хотя обычно после первых 20–25 удачных вылетов, которые ты чем-то отметил, представляли к орденам. Причем мне уже посылали наградную на один орден, потом через достаточный промежуток времени на второй, а наград все не было. У нас в полку смеялись: «Леха, ты штабным бутылку не поставил!» Махнешь на такое рукой: «Да идите вы! Что я буду в штаб бегать, спрашивать, почему мне не дали?» Пожалуй, именно так и нужно было относиться, чтобы не портить себе нервы. Тем более что вскоре я получил оба ордена почти сразу, с интервалом в месяц. Беда, конечно, была еще и в том, что наградные листы часто писали люди, не очень разбирающиеся в том, что собой представляют боевые будни.
Такое вспоминается: сидим мы однажды с экипажем, отдыхаем, вдруг по мою душу раздается звонок из штаба, из отдела кадров. Говорят:
— Слушай, Касаткин, ты хочешь, чтобы твои стрелки получили ордена?
— Конечно, хочу!
— Приходи к нам, будешь писать наградные.
— Да вы что, я никогда не писал!
— Тем более, приходи!
Явился я в отдел кадров штаба, мне дали бланки наградных листов. Я попросил:
— Покажите мне образец, с чего писать-то примерно!
Они нашли лист, уже на кого-то написанный, я начал сочинять. И, знаете, когда я написал на своего Гошку Белых наградную на орден Красной Звезды, кадровик прочел и сказал:
— Да ты тут на орден Ленина написал, а не на Звезду!
— Ну, я ж первый раз! Вы уж меня извините.
— Зато теперь знаю, как ты можешь. Буду каждый раз приглашать.
— На свой экипаж — с удовольствием! — рассмеялся я. — А на чужих не пойду.
Вот как было с орденами. Зачастую мы сами не знали, кто на нас наградные писал. Тому же командиру эскадрильи Уромову просто некогда было это делать для нас всех, он сам летал очень много. Соответственно, писали штабные, причем мелкие работники, которым лишь бы быстрей отделаться. Хотя в большинстве случаев за пятьдесят боевых вылетов или какой-то необычный вылет ордена давали стабильно.
Мне самому, пожалуй, грех жаловаться. У меня за годы войны семь орденов: три ордена боевого Красного Знамени, два ордена Отечественной войны, два ордена Красной Звезды, а еще медали «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда», «За оборону советского Заполярья», «За взятие Кенигсберга», «За взятие Берлина» и штук двадцать юбилейных. Кроме того, за войну я получил двенадцать благодарностей от товарища Сталина, все они находятся в музее Отечественной войны в Смоленске. И для меня это тоже очень ценные награды.
До Героя Советского Союза войны немного не хватило, как шутят в таких случаях.
Но у меня еще не самый обидный вариант. А вот у нашего Уромова до чего досадный случай вышел. Владимир Васильевич Уромов был симпатичным, крепким мужиком, все женщины на него оглядывались. Он, правда, тоже на них хорошо смотрел. И как-то уже в конце войны, когда мы стояли в Бяла Подляске, его отправили в летный профилакторий на десять дней, чтобы отдохнул за успешные вылеты. Он же как раз в тот период на Героя Советского Союза был представлен. Однако Владимир Васильевич, пока был в профилактории, такое учудил. Там жена командира корпуса была заведующей, и он за ней прихлестнул. Генералу, естественно, доложили, и как-то получилось, что вскоре ему принесли на подпись документы, где нашему Уромову присваивают Героя. Генерал выругался и наградную сразу порвал. Так мы потом Уромову все говорили: «Владимир Васильевич, и чего ты не мог официантку какую-нибудь зацепить? Эх, понадобилась тебе генеральская жена…»
Вот как бывало. Наш комэск по всем правилам награду заслуживал. А мне-то чего обижаться, ведь на самом деле до Звезды Героя вылетов не хватало. Зато три ордена боевого Красного Знамени мало у кого есть. А у нас в полку этот орден считался самым ценным, самым главным. Даже орден Ленина, высший в то время, котировался ниже. Почему? Это очень хорошо объяснил Вася Хорьков, штурман Володи Иконникова, отлетавший с ним всю войну. Когда Володе писали представление на Героя Советского Союза, то Васе, как штурману, написали наградную на орден Ленина. Он умолял: «Напишите на Красное Знамя!» Мы сразу не поняли ничего, спросили: «Вась, как так? Почему?»
Он объяснил: «А потому, что у меня в деревне доярка имеет орден Ленина за высокие надои. Свинарка имеет орден Ленина за то, что вскормила сколько-то сотен поросят. Пастух, который все стадо водил по таким местам, что оно дает высший в районе удой молока, тоже получил орден Ленина. И я приеду с войны, как свинарка и доярка, с орденом Ленина… — чуть не заплакал. — Дайте мне орден боевого Красного Знамени! Тут уже в названии видно, что я на войне его заслужил…»
Надо сказать, что Вася Хорьков был у нас вообще очень интересным человеком. Там же в Белоруссии мы бомбили очень большой железнодорожный узел Минска. Он очень хорошо охранялся, у фашистов рядом было два аэродрома, и, когда мы туда пришли, конечно, огонь по нам открыли нещадный. Впрочем, сам узел тоже хорошо горел. Перед нами несколько экипажей отбомбилось, и нам не требовалось даже подсветки. Сложность представлял только выбор целей. Мой штурман даже воскликнул: «Командир, посмотри, что делается, везде эшелоны и поезда, не знаешь, что бомбить». Я спросил: «Аркаша, где все бомбят?» Он указал мне примерное направление. Тогда я предложил ему взять чуть левее или правее. Мы так и сделали.
В тот вылет от нас требовалось взорвать именно железнодорожные пути. Поджигать вагоны, конечно, тоже считалось делом хорошим, но в первую очередь было необходимо нанести как можно больше ущерба путевому хозяйству, чтобы немцы не смогли подвозить подкрепление. У меня было 1500 или 1750 килограммов бомб на борту. Когда мы серию выложили, стрелки сразу закричали, что на месте ее падения взрывы, пожары. Мы отходили от Минска, а стрелки продолжали кричать о новых взрывах. Так случалось всегда, если отбомбишься удачно. В такие минуты радостно на душе становилось: значит, не обманул ты надежды Родины. Вернувшись на аэродром, мы пошли докладывать о выполнении задания. Обычно донесения принимал начальник штаба, с ним сидел начальник разведки. Они записывали наши отчеты в боевой журнал, на этом все и заканчивалось. А тут, смотрим, еще какой-то подполковник сидит. Начальник штаба приказал нам, мол, этому полковнику сегодня и докладывайте!
Кто это был такой, не знаю. Но приказ надо выполнять. Передо мной как раз Иконников стоял, он начал объяснять, что они так-то сбросили бомбы, курс захода был такой-то, высота такая-то, такой-то ветер и угол сброса, а бомбы легли вот так, под углом 30 градусов. В общем, что мог, ответил, но незнакомому подполковнику захотелось уточнить место попадания, стал он допрашивать штурмана. Интересно это вышло со стороны наблюдать. Если Володя Иконников был маленького роста, то Вася Хорьков — метр девяносто, с широченными плечами, огромными ладонями. Его спрашивают:
— Как легла ваша серия?
Он кладет руку, невольно закрывая ею половину карты, пытается указать:
— Вот так.
Подполковник не выдерживает, переспрашивает, срываясь в крик:
— Я вам говорю, куда легла ваша серия? У вас что было?
— Пятисотка и десять соток.
— Куда пошла пятисотка?
Вася опять:
— Вот так. С таким-то углом, таким-то направлением…
— Вы мне конкретно скажите, куда легла ваша пятисотка! — подполковник готов уже, как чайник,
