властные гудки первой воздушной тревоги, увидела, как Севастополь мгновенно погрузился в темноту, как гулко загремели выстрелы зениток и раздались первые, словно раскаты грома, взрывы немецких бомб… Она и сейчас помнит, как у нее взволнованно-тревожно забилось сердце, как прижалась к любимому:
– Алеша!.. Неужели… война?..
Нет больше красивого белого здания аптеки, а на том месте лишь наспех засыпанная огромная воронка и огражденная фанерными щитами груда развалин. Как нет и ее родного дома, уцелела лишь фасадная стена, которая уныло стоит, увитая зеленью дикого винограда…
В бухте, почти у самого берега, из воды торчат покосившиеся мачты затонувшего крейсера «Червона Украина». Над ними кружилась крикливая стая белых чаек, охотясь за рыбками. Птицы взлетали и садились на мачты. Нет и крейсера «Червона Украина», на котором служил ее Алеша, старшина первой статьи Алексей Громов. Тоскливо защемило под сердцем. А где теперь Алеша? Жив ли? От него ни слуху ни духу… Ни весточки, ни письмеца. Белые крылья чаек, как бумажные листочки недошедших писем, кружились над затонувшем крейсером. Надежда на скорую встречу рухнула еще в конце января, когда услышала горькую новость, что наши войска оставили Феодосию…
Где-то неподалеку горели дома – следы недавней бомбежки, тяжелые черные пакли дыма грязными сгустками низко висели над городом и никак не хотели смешиваться с синевой весеннего неба. Шесть месяцев обороны и война наложили свой мрачный отпечаток на город. Каким-то чудом уцелели зеленые массивы Приморского и Исторического бульваров, но и они выглядели как прежде лишь издалека. Стволы деревьев были покорежены осколками снарядов и авиационных бомб, у многих деревьев верхушки сбиты, ветки грубо обрублены.
На крутом зеленом склоне Исторического бульвара, увенчанном зданием Панорамы первой обороны, появилась надпись, которая сразу, еще издали, привлекла ее внимание. Надпись была выложена огромными трехметровыми буквами из плит белого инкерманского камня:
«СЕВАСТОПОЛЬ БЫЛ, ЕСТЬ И БУДЕТ СОВЕТСКИМ!»
Сталина прочла надпись, отмечая каждую букву несколько раз. Невольно улыбнулась. Необычно крупные белые буквы ярко светлели на зеленом фоне молодой травы, они были видны издалека, различались с Корабельной стороны и Северной. А с неба лозунг, наверное, выглядел особенно броско. Немецкие летчики не раз специально бомбили склон бульвара, но стереть надпись не смогли, а поврежденные буквы каждый раз восстанавливали, и новые плитки камня выделялись более светлыми пятнами. Это был не просто лозунг осажденной крепости, а гордый вызов, выражавший общую уверенность в своих силах и твердое убеждение в окончательной победе.
На площади у здания Панорамы девушки и молодые женщины из создаваемых новых отрядов самообороны учились ходить строем, а в стороне, у памятника Тотлебену, другая группа отрабатывала тушение зажигательных бомб.
Сталина Каранель направилась в сторону Инкерманских штолен навестить бабу Ханну, единственную живую душу, близкую и родную, которая осталась у нее на этом свете. Бодрая, суетливая не по годам баба Ханна, всегда заботившаяся о других, а не о себе. Как она там, в штольне? Отец Сталины, Юлий Марк Каранель, старпом, погиб в первые дни войны на крейсере «Москва», о матери она уже давно, более десяти лет, не имеет никаких известий… От бабушки изредка приходили записки, в них она коротко сообщала внучке, что жива и здорова, что в штольне Инкермана «успешно трудится ее цех старушек». Еще она прислала Сталине и ее «боевым товарищам» в Балаклаву две дюжины теплых шерстяных носок и варежек, которые так выручали в зимние холода.
Большие воротам в штольню были закрыты.
Сталина, предъявив документы, прошла в маленькую железную дверь и сразу очутилась в ином мире, в душной темноте. После яркого солнца глаза ее никак не хотели привыкать к тяжелому сырому полумраку подземелья. Лампочки горели вполнакала. В горле запершило, и губы сразу ощутили привкус растворенной в воздухе мельчайшей пыли известняка. Со всех сторон, из глубины штольни доносился гул работавших моторов и станков и дробный, как пулеметные очереди, стук отбойных молотков.
Штольня – огромные тоннели, высеченные в скале, – жила свой напряженной жизнью. Казалось, весь город перебрался сюда, спасаясь от обстрелов и бомбежек. Сталина не была здесь почти полгода. В глаза бросились разительные перемены. Куда-то исчез, испарился бодрый, уверенный дух атмосферы. Сотни людей – исхудалых, бледных, истощенных, которые месяцами не видели солнечного света, – были заняты своим постоянным делом. Сосредоточенные, хмурые лица. Одни работали у станков, другие на тележках везли готовую продукцию, третьи спали тут же, примостившись у рядов выточенных, тускло поблескивавших корпусов снарядов и мин.
– Вам куда?
Женщина в военной форме, с повязанной платком головой, из-под которого выбивались пряди седых волос, а за плечами винтовка, преградила путь.
– Мне на Корабельную улицу, – и Сталина объяснила ей, куда и к кому идет.
– Шагай прямо, – пояснила дежурная из охраны, – через полсотни метров будет поворот налево, там дежурная тебе покажет, как выйти на Корабельную.
Сталина Каранель пошла в глубь штольни. В ней было многолюдно, но каждый был занят своим делом, и на нее никто не обращал внимания. Ее обгоняли тележки, на которых торопливо везли какие-то металлические заготовки, отлитые болванки, еще пышущие теплом, двигались тележки с готовой продукцией, громоздились деревянные ящики с гранатами, минами, снарядами.
Навстречу ей шел военный моряк, невысокого роста, в роговых очках, а на груди, как бинокль, свисал фотоаппарат. Он как-то странно посмотрел на Сталину и, пройдя пару шагов, остановился.
– Товарищ старший сержант, вас можно на минутку?
– Слушаю! – Сталина оглянулась.
– Простите, если я не ошибаюсь, вы Сталина Каранель?
– Я Сталина Каранель, – ответила она, продолжая идти вперед.
– Нет, я серьезно! Вы чемпионка Севастополя по гимнастике?
– Не чемпионка, а призер, второе место!
– Но вас засудили! За упражнения на бревне! Я все видел! И заснял! – быстро говорил моряк в очках. – Простите, забыл представиться: Даниил Кроткий, фотокорреспондент газеты «Красный Черноморец». Это мои снимки были в газете о том последнем чемпионате Севастополя по спортивной гимнастике. Вы, как птица, в подскоке на бревне и с букетом цветов среди поклонников!
– Как давно это было! – улыбнулась и вздохнула Сталина.
– И будет еще! Обязательно!
Фотокорреспондент, узнав о том, что Сталина прибыла из Балаклавы, из полка Рубцова, вцепился в нее, как говорят, железными когтями и уговорил заглянуть к ним, в редакцию газеты.
– Мы располагаемся тут рядом, за первым поворотом!
Редакция «Красного Черноморца» отделялась от производственного цеха промышленного комбината невысокой фанерной перегородкой. По ту сторону перегородки гудели станки, лязгал металл, а по эту – делали очередной номер газеты: наборщики, склонившись над кассами, вручную, по буквам, набирали статью, верстальщик макетировал полосы. На столах, сколоченных из ящиков, разложив мокрые оттиски, двое журналистов вычитывали материалы, тут же что-то сокращали или вносили поправки, а еще двое сидели на полу и, поджав ноги, оперевшись спиной о перегородку, писали.
– Ребята, золотые перья Черноморья, прошу минуту внимания! На летучке нас корили, что давно не было материала из Балаклавы, из полка Рубцова. Сама судьба улыбается нам! – голос у Даниила Кроткого был звучный. – Представляю нашу гостью – королеву Генуэзской крепости, мастера зенитного огня и лучшую гимнастку Севастополя, старшего сержанта Сталину Каранель, сегодня награжденную медалью «За отвагу»!
Журналисты долго не отпускали Сталину. На столе появился закопченный чайник, стаканы, сахар, конфеты, печенье. Ей вручили плитку немецкого шоколада. И расспрашивали, расспрашивали, засыпали вопросами. Их интересовало все – от героических поступков до обыденных мелочей фронтового быта. И еще Сталина рассказала о своей замечательной бабушке, которая организовала «цех бабушек», и что они, почти столетние женщины, трудятся на оборону, из ничего, из отходов вяжут носки и перчатки фронтовикам. Даниил Кроткий, не теряя времени, ходил вокруг и щелкал фотоаппаратом.
