– Михаил Левшенков. Товарищ Михаил. Интересуется твоими спортивными делами.
Они познакомились.
– Какой тут, товарищи, спорт, – вздохнул Андрей. – Мне бы не перчатки, а автомат в руки…
– Всему свое время, – мягко возразил товарищ Михаил.
Он сказал просто, но в его голосе Андрей уловил нотки, присущие военачальникам. Андрей понял, что перед ним один из руководителей подполья. «Наконец-то, – у Андрея радостно забилось сердце, – наконец- то».
– Ну, что ты стоишь, давай сюда чайник, – Иван Иванович пододвинул табуретку. – Садись к столу.
Андрею дали большую вареную картофелину и налили кружку кипятку. Андрей с большим удовольствием откусывал неочищенную картошку маленькими кусочками и запивал горячей водой. Вкусно! И тут он заметил, что Иван Иванович и товарищ Михаил пьют без картошки. Иван Иванович перехватил взгляд Андрея.
– Ешь, ешь. Мы свои съели.
Однако Андрей есть не стал. Он осторожно разломил картофелину на равные части:
– Теперь я вас угощаю.
Они пили кипяток и беседовали. Андрей рассказал свою биографию.
– Я здесь долго быть не собираюсь, – закончил Бурзенко. – При первой же возможности убегу! Вот только товарищей надежных подобрать надо…
– Всему свое время, – Левшенков повторил свою поговорку и, посмотрев Андрею в глаза, сказал, что подпольный центр предлагает ему выступить в «боксерских соревнованиях», устраиваемых уголовниками.
Андрей категорически отказался.
– Развлекать гадов я не собираюсь.
– Нет, ты должен выступать, – возразил Левшенков. – Должен показать всем русскую силу и мастерство советского бокса. Ты должен доказать, что дух советского патриотизма сильнее всего!
Андрей задумался. Успешное выступление на этих «состязаниях», бесспорно, озлобит уголовников. Они донесут эсэсовцам, и те отправят в крематорий…
– Я солдат, – ответил он Левшенкову. – И готов выполнить любое поручение.
Глава двадцать первая
Старший санитар Гигиенического института Карл Пайкс был доволен началом дня. Хотя сегодняшнее утро мало чем отличалось от вчерашнего – такой же туманный рассвет и обычный для Бухенвальда сырой, пронизывающий до костей ветер, – но на этот раз пасмурная погода не влияла на настроение политического заключенного Карла Пайкса, в недавнем прошлом молодого, но уже довольно известного врача одной из клиник Ганновера, а ныне старшего санитара Гигиенического института концентрационного лагеря Бухенвальд.
Он считал жизнь такой загадочной штукой, что, сколько ни смотри пристально вперед, все равно не увидишь того, что ожидает тебя завтра. В этой истине Карл Пайкс убедился на собственном примере. Застенчивый по натуре и напуганный бурными действиями фашистов, наводивших в старой доброй Германии так называемый новый порядок, молодой врач всячески избегал общественных выступлений и сторонился всего того, что, по его мнению, могло скомпрометировать доброе имя нейтрального человека. Пайкс был далек от политики. Он мечтал о карьере хирурга.
Но политика не осталась к нему равнодушной. В один из зимних солнечный дней в операционную с шумом вошли гестаповцы, оставляя на розовом паркете грязные широкие следы сапог. Пайкса обвинили… Впрочем, для ареста не требовалось серьезных, проверенных обвинений, достаточно было указать чернорубашечникам на человека и сказать, что он против «нового порядка». Кто же оклеветал его? Этого Пайкс так и не узнал. Очевидно, один из коллег по работе, которому оказались не по душе талант и успехи молодого врача. В камерах гестапо Карл долго не задержался. Все его попытки возмущаться и говорить правду были остановлены кулаком и резиновой дубинкой. На десятом допросе он махнул на свою жизнь рукой и в полубессознательном состоянии признал себя виновным во всех политических грехах и поставил собственную подпись под «показаниями».
А утром в камеру вошел следователь, на этот раз одетый в форму капитана, и, поздравив Пайкса с успешным окончанием следствия, посоветовал ему впредь быть таким же благоразумным и беречь свое здоровье. Потом ему зачитали приговор, посадили в арестантский вагон и привезли в Бухенвальд.
Так он стал государственным преступником, политическим заключенным. На его голове от высокого лба до затылка простригли машинкой широкую полосу, надели на него полосатый костюм каторжанина, на куртку и штаны пришили четырехзначный номер, который заменил ему имя и фамилию, а под номером прикрепили матерчатый треугольник ярко-красного цвета – отличительный знак политических. На этом, собственно говоря, можно было бы окончить дальнейшее описание жизни Карла Пайкса, ибо за годы, проведенные за колючей проволокой Бухенвальда, особых изменений в его биографии не произошло, если не считать того обстоятельства, что в последнее время власти концлагеря на него обратили внимание. О нем вспомнили через четыре года после прибытия в концлагерь, то есть осенью 1941 года, когда прибывшее из Берлина высокое начальство стало спешно организовывать Гигиенический институт специального назначения. Из огромной картотеки срочно извлекли личное дело Пайкса, в котором хранилось подтверждение о том, что в прошлом он действительно был медицинским работником. Руки и ум хирурга оказались нужны. И Карлу Пайксу – политическому заключенному, немцу по происхождению, врачу по образованию – доверили ответственный пост – его назначили старшим санитаром…
Вместе с тем годы, проведенные в мучениях и страданиях, не прошли для Карла Пайкса бесследно. Он, как многие другие немцы, которые считали себя «нейтральными» и стремились отгородиться от общественной жизни, уйти от политики, которые слепо покорялись своей судьбе и верили в благополучный конец, столкнулись лицом к лицу с фашизмом, пройдя через ад гестаповских камер, вдруг начинали разбираться в своих заблуждениях и ошибках. Так случилось и с ним. Когда Пайкс, мягко выражаясь, начал «привыкать» в своему новому положению, произошел самый серьезный поворот в его жизни: он начал думать. Правда, этой способностью он отличался и раньше, но тогда, до Бухенвальда, все его мысли ограничивались медициной и узким кругом личных интересов. А здесь он словно бы прозрел. Он словно поднялся на ступеньку выше и оттуда посмотрел на мир, на жизнь. Товарищ по несчастью Вальтер Крамер,
