«Придется по возвращении сообщить об Очерете куда следует», — про себя решил Осиков. Но мало шансов, что на такой сигнал обратят внимание. Может быть, пожурят Очерета, да и только. Времена!
Все же (авось пригодится!) сделал соответствующую пометку в своей записной книжке.
Куда вы, уважаемый товарищ Осиков, сообщите? И что сообщите? То, что есть на свете дружба, рожденная в бою? Что есть на свете братство не по крови, а братство, кровью скрепленное? Что есть на земле поселок Ленино, речка Мерея, след от старого блиндажа, где жизнь была жизнью, а смерть — смертью, где смотрели в лицо человеку, а не в листок по учету кадров?
Отойдите в сторону, А. М. Осиков. От вас падает тень. На вас смотрят и улыбаются члены делегации. И Екатерина Михайловна Курбатова, и, конечно, веселые парни из Воркуты. Те самые, что о вас сказали: «Осколок!»
За буфетной стойкой на фоне бутылок с винными, призывно-красочными этикетками томилась в ожидании клиентов полнеющая блондинка с красивым, правда, несколько вульгарным лицом и живыми, игривыми (не от портвейна ли?) глазами, похожая на всех буфетчиц земного шара. Взглянув на Очерета и Дембовского, она сразу сообразила, что привело в буфет друзей. Без лишних слов наполнила коньяком два вместительных фужера, положила на тарелочку две конфетки:
— Пшэпрашам, паны!
Друзья подняли фужеры. Золотистая жидкость в хрустальном блеске излучала радость. Очерет улыбнулся.
— Ты чего? — спросил Станислав.
— Згодав, як мы пид Ленино собачью тушенку жрали. До речи був бы тоди цей коньячок.
— Он и сейчас не лишний.
— И то правда.
— За новую твою встречу с нашей польской землей.
— И не останню!
— А як же! — Станислав подмигнул Очерету: дескать, не забыл твое любимое выражение.
Улыбнулся и Очерет:
— Ну, поехали!
— Будь здоров!
— И ты будь здрав!
— Сто лет!
— Сто лят!
…Хорошо жить, когда есть прошлое. Хорошее прошлое!
Когда все, что было — до самой малейшей малости, — можно радостно вспомнить, снова все пережить, перечувствовать, ничего не стыдясь, ничего не скрывая ни от себя, ни от других.
Хорошо, когда снова можно пройти по всем, уже однажды пройденным дорогам, увидеть тобою оставленный след и не устыдиться его.
Хорошо встретить людей, уже виденных тобой, и по-дружески обнять их.
Хорошо, когда всем встречным можно прямо и ясно смотреть в глаза.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1. Первая встреча
Как я люблю тебя, Польша!
Может быть, потому, что сам я родился и вырос на Украине, мне так дороги твои березовые — словно у нас на Волыни, — по колено в цветах и травах акварельные перелески, застенчивые криницы, живым серебром сверкающие в заповедных пущах, косые стрижи в светлом, как детство, небе.
Мне милы и пахучий дымок над далеким хуторком, спрятавшимся в зеленом омуте садов, и задумчивые вербы, опустившие до земли гибкие девичьи руки-ветви, и застывший на одной ноге невозмутимый аист, стерегущий твой покой.
Песни твоих дочерей воскрешают в памяти соловьиные вечерницы, на которых красуется молодое счастье чернобровых и кареглазых Оксан и Наталок.
Я люблю твою Вислу — сестру могучего Днепра, и близок сердцу древний Краков — родной брат моего Киева!
Радостной и горькой была первая встреча с тобой.
В белом пламени июля распростерлось над головой наполненное громами авиационных моторов и артиллерийской канонадой тревожное небо. Пыль слепила глаза, бедой чадили сожженные города и села, трупный смрад кляпом стоял в горле.
Шло лето сорок четвертого года.
…Наши войска рвались на запад. В скрежете и копоти проносились «тридцатьчетверки»; неотвратимые, как возмездие, громыхали самоходки; затаив под брезентом чехлов огненные смерчи, стремились вперед длиннотелые гвардейские «катюши». Потная, усталая, веселая пехота в кузовах грузовиков, истерзанных еще на смоленских и белорусских дорогах, пела осипшими голосами:
Наши войска рвались на запад.
Им навстречу из лесных чащоб, из погребов и ям, из щелей и подвалов выбегали женщины, молитвенно протягивая руки, ковыляли простоволосые, страшные в своем безутешном горе старухи, окружала голодная, замызганная пугливо-доверчивая детвора. С польским акцентом звучало священное русское слово:
— Товарищи!
У черного пепелища, где кирпичным верблюдом маячит горбатая печь, сняв капелюх, поник головой старик:
— Ниц нема! Фашистко герман знищил!
На каменных, веками источенных плитах холодного в своей готической непогрешимости костела, коленопреклоненная женщина в черном платье. Молится. Будто сама Польша благодарит своего распятого
