— И ты счастлив?
Как хорошо, что нас закружила мороженная метель, что мы только вдвоем, что нас никто не слышит! Как хорошо, что так много музыки в кинофильмах, что она такая громкая…
И смех у меня, наверное, не очень натуральный:
— Эх, Рита, Рита! Это же несерьезно! До конца, во всем и всегда может быть счастлив только слабоумный. У меня полно своих огорчений, забот и тревог. Но я делаю дело…
А Рита сердится; она отбросила ложку и постукивает твердо кулаком по столу:
— Да пойми, Стас! Я ведь не шпыняю тебя! Я хочу разобраться! Понять! И тебя! И себя! Что-то проверить не в твоей, а в своей жизни! Тебе разве не хочется прожить жизнь сначала? Все повторить, чтобы не было массы глупостей, нелепых решений, ненужных поступков? Стыдных и горестных ошибок?
И шум мороженного обвала прекратился, уединенность наша в этом сладком грохоте исчезла, телебенькнули в эфире позывные «Не слышны в саду даже…», и Катя твердо напомнила:
— Говорит «Маяк». Московское время…
А я ответил Рите:
— Нет, не хочу. Если ты начинаешь новую жизнь, то куда девается старая? Если ты сам стал новым, то где ты похоронил себя старого?…
И может, Рита на все мне ответила бы, все объяснила бы и доказала, как когда-то, когда мы оба еще не совершили ненужных поступков, не приняли нелепых решений, не сделали массу глупостей, оказавшихся стыдными и горестными ошибками, но в дверях уже стоял Юра Одинцов и энергично махал нам рукой — на выход!..
— Милиция слушает. Замдежурного Микито…
— Здоровеньки булы, Микито! Это Гнатюк из восемнадцатого отделения тебя тревожит. Просьба у меня — тут прохвосты какие-то сняли баллоны с инвалидного «Запорожца». Мы в сводку дали, а вы передайте, пожалуйста, ориентировку побыстрее, а то жаль человека: без ног ведь…
17. Рита Ушакова
У женщины было серое, смазанное от страха лицо. Она говорила медленно, словно у нее сильно замерзли губы. А когда ей неожиданно задавали вопрос, она резко вздрагивала и, будто глухая, долго искала глазами — кто спросил?
— …Что же это такое, Господи? Среди бела дня! Пропустил в лифт, спрашивает: «Вам какой этаж?» Нажал на кнопку, повернулся ко мне: «Давай, бабка, сумку!» И ножик перед глазами держит…
И такой в ней бушевал испуг, так от пережитого волнения тряслось все ее существо, что я сама ощутила эту резонансную волну — без всякого труда увидела гудящую пластиковую коробку лифта, онемевшую от ужаса старуху, зловещее посверкивание тусклой лампы на острие ножа, который еле-еле подрагивает перед глазами, тоскливое ощущение безнадежности, бессилие ночного кошмара — ни закричать, ни побежать, ни позвать на помощь, потому что уже сдвинулись дверцы лифта и, как медленные створки крематория, отделили от всех добрых людей на свете. Только мерное гудение моторов, скрип тросов и злой просверк ножа перед глазами…
— Сердце зашлось — слова молвить не могу. И руки отнялись…
— Я понял, дальше… — поторапливал ее Стас, и в этот момент мне неприятна его деловитость.
Я понимаю, конечно, что ему сейчас не до сантиментов — он дело делает, но лучше бы это говорил Скуратов. Для меня ведь он не только человек на работе. Да я, наверное, и сама бы не хотела, чтобы он меня видел на работе. На моей работе.
— Забрал сумку, вытащил кошелек из нее, а я только вчерась пензию получила — восемьдесят один рублик. И мелочи шестьдесят пять копеек… — Воспоминание о денежной потере как-то размягчило ее напряжение; в жаркой досаде из-за утраченной навсегда пенсии испуг стал медленно перетапливаться в горестную жалость к таким нужным, своим, честно заработанным деньгам. Из-под ее век трудно, как из-под камня, прорезались две мутные слезинки, и вместе с ними она будто шагнула снова к вам, к людям, к обычным нашим нуждам и огорчениям, захлопнув за собой дверь в пластиковую коробку, заполненную вместо воздуха ужасом смерти. — И еще спрашивает: «Часы есть?» «Нет», — говорю, а он, бандит, на палец смотрит! — и показала нам палец с обручальным кольцом, вросшим за долгие годы в живую плоть.
— Ну-ну, — нетерпеливо подгоняет ее Стас.
— Махнул он рукой, нажал кнопку — лифт пошел вниз. «Стой, — говорит, бабка, — и не шевелись, если жизнь дорога!» Дверь отпер и выскочил, а я в лифте осталась… Потом уж разглядела — на втором этаже… — Она прикусила губу, сухо, сипло вздохнула и, прикрыв тонкие пленочки век, попросила: — Валидола таблеточки не найдется?
Все переглянулись немного растерянно, а я с досадой подумала, что и в моем чемодане нет валидола. Придется сделать укол камфары; я встала, но меня опередил Севергин. Он подошел к бабке вплотную, сунул руку в боковой карман, быстро протянул ей металлический тюбик с лекарством, и по его напряженной спине я поняла, как он не хотел, чтобы все знали о лежащем наготове в его кармане валидоле.
Прошло несколько мгновений, старая женщина все еще сидела с закрытыми глазами, но я видела, что боль, остро когтившая ее сердце, уже отступила. Эксперт Халецкий подсел к ней поближе, успокаивающе погладил по плечу, спросил:
— Вы его сможете подробно описать?
— Могу, — кивнула женщина, не открывая глаз. — Я его до гробовой доски запомнила…
— Ясно. Пройдемте тогда к нам, чтобы было по науке… — Халецкий повернулся ко мне: — И вас, Маргарита Борисовна, я попрошу присутствовать, нам может понадобиться ваша помощь, — и он незаметно показал глазами на медицинский чемоданчик.
Спустились на первый этаж, прошли длинным коридором, и Халецкий открыл дверь с табличкой: «Центр оперативно-розыскной информации».
Здесь уже сидели за столом двое мужчин и рисовали на большом листе бумаги какую-то схему.
— Заждались, Ной Маркович, — сказал один из них.
— Давайте побыстрее, времечко-то бежит…
— Мой юный друг Колотыгин, — ухмыльнулся Халецкий, — не путайте расторопность с суетливостью.
Я спросила у Стаса, кто эти люди.
— Это инспектор Колотыгин и следователь Мищенко — они ведут дела по предыдущим разбоям в подъездах.
Вдоль стены в кабинете разместилось необычного вида сооружение, напоминающее огромную пишущую машинку, соединенную с телевизором. Механизм красив, на нем выделяются красные буквы, образующие надпись «ФИЛЬМДАТА П». Халецкий уселся около «пишущей машинки», женщину поудобнее устроил рядом.
— Значит, молодой, говорите? — спросил он. — Сколько лет примерно?
— Ну… лет двадцать пять… — сказала женщина. — Может, тридцать, не больше…
— Ясно, — наклонил голову Халецкий и нажал клавишу на машинке. Она ожила — раздалось еле слышное гудение и мерное стрекотание, одновременно закрутился большой вал с широкой бумажной лентой.
— Рост?
— Рост небольшой… как ваш… приблизительно… — Женщина смутилась.
— Комплекции худощавой?… — спросил Халецкий и нажал одну за другой еще две клавиши. — Лицо какой формы, не помните?
— Длинное такое… лошадиное…
— Губы? Глаза?
— Губы чего-то не запомнила я… А глаза светлые…
