— Ты подскажи им: пусть с потерпевшей вокруг по кафе-ресторанам поездят… Небось на выпивку рванули, — советует Севергин. — Отбой…
Рита показала мне на лампочку:
— А почему она мигает?
— Нераскрытое или длящееся преступление… Для контроля.
Рита задумчиво оглядела светящуюся карту:
— Какой город огромный… Сколько же в нем всякого происходит!..
— Около девяти миллионов жителей — это тебе не шуточки. Средняя европейская страна…
Рита покачала головой:
— Слава Богу, хоть мне работы не было — по моей специальности…
— Тьфу-тьфу-тьфу! Не сглазь. — Я суеверно постучал пальцами по столешнице. — Вечер, как говорится, еще не кончился…
А Микито не спеша рассказывает Скуратову:
— Нет, что ни говори — четверо детей, хоть и хлопотно, а так здорово! У меня жена на двенадцать лет моложе. Я ведь второй раз женат…
— А чего с первой разошелся?
— Да как тебе сказать… Хорошая она была, только взбалмошная. Я, так сказать, отчаялся построить с ней семейный уют, когда пошел на службу, подпоясавши брюки электрическим проводом. Мы с ней в школе рабочей молодежи учились… Года полтора прожили, она мне говорит: «Я решила ехать в Фергану, там климат мягкий». Я говорю: «А со мной не хочешь посоветоваться?» «Не хочу», — говорит. Тогда счастливого пути! Прислала недавно фотографию — с двумя симпатичными узбечатами…
Задирака разбирал за столиком какой-то утильный карбюратор, сердито хмурился, сквозь зубы напевал:
Дубровский, скаля свои ослепительно белые зубы, будто Господь Бог швырнул ему в рот пригоршню рафинада, мотал черным чубом, рассказывая телефонистке Наде со справочной службы «02»:
— Мне в сорок первом четыре года было, как сейчас помню, в Смоленске дело, стоял я в сквере, около часовни Божьей матери Одигитрии, подъехал белый автобус с красным крестом, вылез немец с жандармской бляхой на груди, взял меня за руку — и в машину, а там уже полно цыганят и еврейских детей, они их, как бродячих кошек, по городу отлавливали. Говорит: «Гут, гут» — и дверь за мной захлопнул. И, какой я ни был кроха, впервые почувствовал — смерть пришла…
— И что?
— Соседка, Любовь Евдокимовна, увидела. Пять километров бежала по городу за машиной, кричала пронзительно, умолила жандарма — отдал меня. А всех остальных убили. Мне иногда снятся они — молчат, держат друг друга за руки, и глаза их блестят в темноте. Я за них за всех живу…
Халецкий поправляя пальцами дужку очков, говорил Одинцову:
— Нет, Юра, леса здесь выросли относительно недавно. Когда-то на месте Москвы — в кембрийские времена — было море. А всего пятнадцать тысяч лет назад эти земли были покрыты километровой толщей льда…
— Эт-то ж надо! — прислушался к их разговору Задирака. — Лед — выше Останкинской башни? Полный сикамбриоз!..
Севергин рассказывал Рите о воре-рецидивисте Венгрове, у которого на шее, была вытатуирована красная полоса с надписью «линия отреза».
Микито переспрашивает по телефону:
— Кто? Жена — мужа?… Чем?… Сковородой по голове?… Ну и ну!.. Вы их там уймите… Отбой…
И сразу же голос из динамика:
— Товарищ подполковник, пачку ковров на кольцевой автостраде подобрали!
— Каких еще ковров? — удивился Севергин.
— Люберецких… С машины, видать, обронили…
А Дубровский кому-то «вкладывает в мозг»:
— Что же вы людей по телефонам футболите? Нехорошо, товарищ Гриднев!.. Теперь вам не доверяют, считайте…
У Риты усталое, осунувшееся лицо, под глазами — будто синей акварелью мазанули. Рубиново сочатся цифры на часовом табло — 23.59. Неслышно истекает еще один день. Через минуту Севергин перевернет страничку календаря, на которой напечатано: -318 — +48. До конца года осталось сорок восемь дней. А те триста восемнадцать — уже минус. В бездну времени. Чудовищное времявычитание…
Рита, ты помнишь, наши часы лежали на тумбочке рядом с кроватью. И твои всегда на несколько минут спешили. Ты считала это символом, ты почему-то придавала этому серьезное значение. А теперь все это — минус-время. Все стерло времявычитание.
Земля, грустный шарик, голубая карусель, маленький цветной колобок, куда ты катишься?
И четыре ноля, красных, разъяренных, бессмысленных, выскочили на табло, как звери из клеток.
Полночь — время расставаний, отчаяния, неисполненных обещаний, усталости.
И — новых надежд.
00.00 — безвременье, секунда пустоты.
В радиодинамике пискнуло — пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и! Это жалобно пищало время, которое сжевала, проглотила пустота. И свежий голос Кати подтвердил:
— Сейчас — ноль часов… Губернатор штата Алабама расист Уоллес…
Эх, Катя, ты мне наверняка не поверишь — ноля часов нет! Если только то, что нам осталось, и минус-время — в нашем сердце, в нашей памяти, в нашей судьбе, нами выбранной или так уж получившейся…
И первый звонок в начавшихся сутках.
— Дежурный по городу Микито слушает…
Из динамика рвется взволнованный юношеский басок:
— Товарищ дежурный, соседку у нас застрелили… Только что…
— Адрес? Кто сообщает? — быстро спросил Микито, а Севергин уже поднялся к селектору.
— Благовещенский, одиннадцать дробь семь, квартира сорок два! — прокричал человек. — Моя фамилия Селиванов.
— Как было дело? — спросил Микито, а Севергин уже скомандовал: «Опергруппа, на выезд! Убийство… Опергруппа, на выезд!»
Мы встаем, Рита начинает натягивать плащ.
— Да так… — далеко рвется голос Селиванова. — В дверь позвонили. Тамара открыла. Выстрел — и все… Я в своей комнате был, не видел, только на звук выскочил… а она лежит…
— «Скорую» вызвали?
— Да, сразу же…
— Сейчас будет опергруппа… — сказал Микито. — Ничего на месте не трогайте и другим не давайте!..
Большой старый дом в Благовещенском переулке, лифта нет, почему-то не горит свет в подъезде. Задирака фонариком освещал номера квартир. Впереди, с Юнгаром на поводке, Юра Одинцов. За ними, торопливо отмеривая по нескольку ступенек сразу, бежали где-то под нами, далеко, Рита, Халецкий, Скуратов.
