всех нас укроют когда-нибудь потом в последний раз.
Мы Таккеры, мы укрываем мертвых. Вот чем мы зарабатываем на хлеб. Укладываем мертвецов в ящики.
Гражданская специальность: служащий похоронного бюро.
На корабле об этом, понятно, сразу прознали: шила в мешке не утаишь. «Эй, браток, а у нас на борту свой могильщик». Как в школе на перемене: «Мы знаем, чем занимается твой папка», хотя тогда я ни одного трупа в глаза не видел, ни в море не бывал, ни на войне. Вертись как хочешь, но лучше с Таккером вахту не нести и в пожарный наряд не ходить. Словно кто-нибудь может обмануть судьбу.
Мне хотелось сказать: я знаю об этом, не то чтобы много, но знаю, чего вы боитесь. Я не слишком здорово разбираюсь в кораблях, пеленгах, сигналах и позывных, не больше, чем любой четемский рядовой после двухмесячных курсов. Зато я кое-что знаю о мертвецах, о мертвых людях, и знаю, что море всегда вокруг нас. Даже на суше мы все равно что в море, даже на этом холме, высоко над Четемом, где я могу прочесть имена. Каждый в своей каюте, и всех потихоньку несет к смерти.
Плавучие гробы.
Так вот, когда в «Лотиан» угодил снаряд, в носовую часть, я был там в пожарной команде, но меня послали на корму за дополнительными шлангами, а потом прилетел второй снаряд и убил Демпси, и Ричардса, и Стоуна, и Маклауда — тогда я почувствовал, острее других, боль уцелевшего. Ведь Таккер-то уцелел, обратите внимание. А вот Демпси и Ричарде — нет. Как будто можно перехитрить судьбу.
Он сказал, что принуждать меня не станет, я сам должен выбрать свой жизненный путь. Пускай он и дед занимались этим — династия еще не все. Только не надо решать, если ничего не знаешь и не видел, не надо отказываться от профессии из-за необоснованных страхов. Тогда я сказал: ладно, можешь меня испытать. И он показал, объяснил мне все, и я увидел, что на самом-то деле бояться нечего, в этом нет ничего страшного. Наоборот, ты даже становишься спокойнее, уверенней в себе. Мне было четырнадцать, и мы были в комнате вдвоем. Точнее, втроем. И после этого я сказал: «Хорошо, я согласен». Твоя жизнь спланирована за тебя, выбор сделан. А потом уже поздно было принимать всякие дурацкие решения наперекор — к примеру, удирать в море.
Мне сказали: для тебя есть работа, она как раз по тебе, никто больше добровольно не вызовется. Матросы верят в разную чепуху, вроде русалок и морских страшилищ или того, что этот конвой будет для них последним. Так что, когда мы заглушили двигатели в четырех днях пути от Исландии, чтобы подобрать уцелевших, все кругом думали: вот подходящее занятие для Таккера, ему работы хватит. Хотя зачем вылавливать их, задыхающихся от последнего кашля и чуть ли не насквозь промороженных, — только чтобы забить всю кают-компанию, а немного позже отправить их обратно в воду? Из моря они приходят и туда же уходят — почти без всплеска, в пологую серую волну. Таккер с ними разберется, это по его части. Вскоре меня даже зауважали, теперь я внушал им почтение. Не суди своих ближних, не держи на них зла. Тут уж все стало наоборот: надо держаться справа от Таккера, с Таккером надо ладить. Что ж, я не против быть на судне кем-то вроде домового, кто-то должен играть эту роль. Таккер здесь, не бойся. Таккер поможет. И зовут его Виктором — на войне это хорошее имя. Таккер все устроит, он свое дело знает. В армии всегда принимают в расчет гражданские профессии: плотник, маляр, хирург. А еще в армии свои способы избавляться от мертвых. Тех, что из моря. Кусок парусины, снаряд вместо груза, а последний стежок, на всякий случай и по обычаю, — сквозь нос зашитого туда невезучего морячка, просоленного и просмоленного службой бедолаги.
Рэй
По-моему, Вик не собирается говорить нам, какие имена он ищет, ему хочется просто посмотреть и помолчать.
Обелиск стоит посередине, он в память тех, кто погиб с четырнадцатого по восемнадцатый, а перед ним идет полукругом высокая белая каменная стена с железными воротами в центре, через которые мы вошли, и на ее внутренней стороне перечислены погибшие в тридцать девятом и позже, список за списком, точно участники скачек в программе. Здесь есть и капитаны, и лейтенанты, и гардемарины, и старшины, и матросы, простые и младшие, и даже несколько юнг. Но есть еще и кочегары, и сигнальщики, и коки, и телеграфисты, и механики из машинного отделения, и санитары из судового лазарета, словно корабль — это целый мир.
И, глядя на эти списки, ты ничего не можешь сказать, потому что в них не указаны ничьи шансы, нет стартовых цен. Если у тебя наметанный глаз, ты можешь посмотреть программу скачек, сразу прикинуть все в уме и понять, что букмекеры не останутся внакладе, что проиграют те, кто ставит. Это как страховые компании: они считают свои деньги и знают, что рано или поздно они будут в выигрыше, каким бы невезучим ни оказался их средний клиент. Всегда есть элемент игры, благодаря которому ты думаешь, что у тебя есть шанс, и всегда есть более высокая математика, которая говорит, что тебе лучше поберечь фунты и остаться при своих. А выбор зависит от твоего внутреннего настроя.
Однако же трудно сделать выбор, если шансы не указаны и никакой высокой математики не видно. Поэтому, проглядывая списки — и это совсем не важно, что они сделаны бронзовыми буквами на белой стене на верхушке холма, с обелиском посередине и все такое прочее, — ты можешь сказать только одно: человек — это всего-навсего имя. Которое кое-что значит для того, кто его носит, и для других, чей век так же короток, но сверх этого — ни шиша. Оно ни шиша не значит для вещей, которые живут дольше, вроде армии и флота, или страховых компаний, или Координационного тотализаторного центра, которые будут существовать и после твоей смерти, а ты им что муха. И потому, глядя на эти списки, ты можешь сказать только одну мудрую вещь, как тогда, когда отвоевались Микки Деннис с Биллом Кеннеди: «Это не я, меня с ними нет и никогда не будет». А кроме того, сделать один вывод, хоть радуйся ему, хоть не радуйся: ты говоришь, что живешь, но на самом деле ты не живешь, а выживаешь.
Но я думаю, мне это по силам, я все еще способен снова превратить свое выживание в нормальную жизнь. Плюнуть на высокую математику и рискнуть. Выкроить себе лишний кусочек жизни. Поглядеть на своих внучат, если они есть на свете, — на тех, кто переживет меня. Покуда я еще цел.
Я могу поглядеть мир. Махнуть в Бангкок.
Могу сказать Эми: «Слушай, насчет той недостачи».
Он стоит неподалеку, молчит и смотрит. Лицо у него строгое, спокойное, как эти списки. Кепку он снял и сунул в карман. Ветерок шевелит волосы у него на макушке. Трудно представить себе Вика в матросской форме, отплясывающего хорнпайп, лезущего на мачту свистать всех наверх. Ленни стоит сгорбившись почти у самых ворот, точно через пару секунд выпрямится и пойдет смотреть, что тут да как, только сначала надо отдышаться после подъема на этот проклятый холм. Он бросает на меня особенный взгляд, словно хочет сказать, что морячишки морячишками, но уж нам-то, старым воякам, не пристало распускать нюни. А по мне, хрен редьки не слаще: что море, что пустыня. Винс побрел к обелиску. Белый камень сияет на солнце. По обе стороны от ворот стоят каменные матросы в шинелях и морских сапогах — по стойке смирно, глядя в пространство, так что Ленни рядом с ними кажется типичным увальнем, записным разгильдяем. Ворота выкрашены в синий цвет. Над ними написано: «Вечная память тем, кто покрыл себя славой в глазах современников».
Винс
Старые пердуны.
Ленни
И все-таки мне приятно думать, что моя Джоан сама повезла бы меня вытряхивать, хотя я бы ее об этом и просить не стал, уж больно глупо. И я бы сделал для нее то же самое, если б она первая. Но первым, конечно, буду я.
Этот сволочной холм чуть меня не доконал.
Как ни крути, а свой долг надо выполнять.
Вик стоит там, читает, а Рэй пошел поболтать с Винси у подножия этой каменной дули. Они пялятся на нее, как парочка туристов на колонну Нельсона. «Гельголанд» — написано на ней, а где это, шут его знает. «Гельголанд. Ютландия. Доггер-банка». [12]
Но говорят они, похоже, не про башню, а про что-то еще — про то, что касается только их двоих.
Ладно, признаю: я тут почти что лишний, сбоку припека во всей этой поездке — так, ради компании, да пивка попить, да на холм залезть вместе. Вот он, Вик, читает списки мертвых, точно ему мало жмуриков, с которыми он возится каждый день, а те двое шушукаются там у башни — тоже мне друзья-приятели.
