стенах. Но бывает, что пойман оказываешься ты.
Там уже юрист. Мне он не понравился.
Я включил магнитофон.
«Ну что ж, Кенни, ты свое дело сделал хорошо…»
Адвокат сказал: «Мистер Миллс хочет изменить свои показания».
Я перевел взгляд на Кенни. Кенни смотрел на стол. Все-таки больше боится Дайсона, чем меня. Может, и прав.
«Мистер Миллс сообщил мне, что дал эти показания под вашим давлением».
Я посмотрел на юриста. Ах ты сука.
«Они не добровольно были даны. Мистер Миллс заявляет, что вы принудили его к этому запугиваниями и обманом».
И не возразишь. Послушать запись — так и получится.
«Кенни…» — сказал я.
Он бросил на меня быстрый взгляд. Храбрый взгляд в своем роде. Храбро-трусливый.
Я и сейчас голову отдам на отсечение. Все так и произошло. С вероятностью девяносто пять процентов. Ручаюсь даже за окровавленный нож, которым Дайсон перед ним помахал.
Как бы то ни было, взглядов лента не фиксирует.
Я не мог ему сказать при адвокате и магнитофоне: он все равно тебе припомнит, Кенни.
Нет, не припомнит. Потому что Кенни отмажет Дайсона. Вдвоем они будут ржать насчет того, как доконали меня. Кенни войдет теперь в кружок больших ребят.
Юрист, думаю, увидел. И детектив-констебль Росс, думаю, тоже. Что я на грани, вот-вот сорвусь. Лента таких вещей тоже не фиксирует.
И все-таки надежда — безнадежная надежда, — что Дайсон как-нибудь даст слабину.
Комнаты для допросов. Запах — как в заразных изоляторах.
Я пошел с Россом во вторую. О чем говорили Дайсон и юрист, пока меня не было? Суть я знал. Легавый блефует — не поддаваться, стоять на своем.
А теперь он даже мог заявить — и заявил, — что стал жертвой незаконных действий полиции.
Но Дайсон никакая не жертва — поверьте видавшему виды детективу-инспектору. Не жертва, а палач из палачей. Побоку все эти душещипательные байки, какими палачей перекрашивают в жертв: трудное детство и так далее и тому подобное. Он пустил Пателю кровь, потому что так хотел. Хотел и сделал.
Он молчал. Заговорил юрист. «Мой клиент не может ничего добавить к сказанному…»
Дайсон глядел на меня, и только. Теперь, когда я это вспоминаю, мне кажется, что он уже тогда там стоял, наверху, стоял и смотрел, как я падаю.
Потом Гиббс, новый суперинтендант, сказал, что ничем не может мне помочь. Никакого прикрытия не будет. Обстоятельства не позволяют. Полицию сейчас костерят все кому не лень. «Злостный нарушитель» — вот как он меня припечатал. Ему тоже понадобилось столкнуть меня вниз. Он не меньше моего хотел упрятать Дайсона, но вместо этого решил столкнуть меня вниз, в глубокую расселину.
Запах полицейских участков — даже в кабинете суперинтенданта. Кому захочется работать в таком месте?
А я надеялся — было, было, — что Патель не выкарабкается.
Юрист говорил. Дайсон глядел на меня. Глядел так, словно и передо мной помахал в проулке этим ножом. Попробуй выхвати, если сможешь. Я опять пошел в первую.
Адвокат Кенни сказал: «Мистер Миллс подтверждает свои первоначальные показания».
Пиво и сигареты.
Я сказал: «Подумай еще, Кенни».
Он смотрел на стол.
«Мистер Миллс…»
Иной раз говорят: света невзвидел. Да, что-то в этом роде. Что-то на меня нашло. Я видел только свои руки на горле у Кенни.
Я набросился на него при свидетелях — при адвокате и Россе, — так что адвокату пришлось вмешаться. На Кенни, на невиновного. Не на Дайсона даже.
31
Этому пришел-таки конец — так, по крайней мере, я считал. В том самом шестьдесят пятом, когда я поступил в полицию, Фримены переехали в Бристоль, и я подумал, что, если даже это не прекратилось раньше, теперь уж черта подведена. Хотя факт, секрет никуда не исчез. Тайно присутствовал.
Я искал на его лице признаки — сам не знаю чего. Грусти, тоски. Того, что могла бы заметить мама. Что с тобой, Фрэнк? Теперь-то я, конечно, понимаю, что препятствия, расстояния (Лондон — Бристоль) не обязательно означают конец того, что было.
Так или иначе, он всегда улыбался, всегда был весел. «Всех прошу улыбнуться». Так что как по нему поймешь?
В прошлом время от времени, большей частью по понедельникам, встречался с Кэрол Фримен. Ничего особенно серьезного. Лучше от этого или хуже?
А потом — двадцать один год спустя — он умер. Двадцать один год секрет тайно присутствовал, не выходя на поверхность, а за это время я стал сначала простым полицейским, а потом и детективом, женился, у меня родилась Элен, и я регулярно бывал у родителей по воскресеньям (родители Рейчел — случай особый). Я даже нет-нет да находил время сыграть с отцом в гольф, даже сидел с ним на той самой скамейке, под которой было много окурков. Тайное прибежище курильщиков. Мужей, которые вроде бы подвели черту, живущих с женами, которые никогда не узнают.
Он умер в восемьдесят шестом. Ему было лишь немного за шестьдесят. Но мне казалось, что они уже достигли точки, когда в них реально поселилась мысль: кому-то из нас уходить первым. И мама, видимо, понимала, как понимают, исходя из статистики, многие женщины, что вдовство, скорее всего, предстоит ей. Но не думала, что так скоро.
Апрель восемьдесят шестого. Я невольно, помимо всего прочего, думал вот о чем: по крайней мере они теперь будут в безопасности, и я тоже — мой секрет будет в безопасности. Ее воспоминания будут чистыми, без рубцов. Единственный рубец — кровать и он на ней, а казалось, будет жив-здоров еще лет двадцать, если не больше. Кровать и его смертные труды.
Мы дежурили по очереди, его грудь вздымалась и опадала, он то отплывал далеко, то возвращался — знал ли он, что мы рядом, понять было невозможно. Иногда что-то бормотал, иногда просто стонал и хрипел.
А потом он сказал (жить оставалось всего несколько часов): «Кэрол…» Глаза были закрыты, и бог знает, где он в этот момент находился, но сказал он это отчетливо и повторил еще и еще раз: «Кэрол… Кэрол…»
Просто блаженство здесь, на этой скамейке. Поднять лицо, прикрыть глаза, почувствовать на веках ласковое солнце и думать, что весна.
Не расслышать, принять за что-то другое было невозможно. «Кэрол…» Смысл был очевиден.
Я подумал: теперь опять надо будет притворяться, но уже по-другому. Ради нее — притворяться ошеломленным, шокированным, как она.
Но без разбитого сердца. Это ей одной.
Ошибиться было невозможно. Мы находились там оба. Я — свидетель. А не будь нас там — или умри он раньше, без этой долгой и трудной агонии, без бреда, не успей он прийти в это состояние…
«Кэрол…»
Разумеется, я сказал, обязан был: это бред, бессмысленный бред. Но в ее лице читалось: нет,
