от Насекомых. Ата получит титул Тумана, но лишь когда доведет до конца свою кампанию, не раньше. А теперь – подай мне бумагу.
Я хотел спросить императора: как выглядела земля в те времена, когда по ней ходил Создатель? Как звучала? Что это значит – жить, когда все знают всё обо всем? Пока Сан писал, скрипя пером по бумаге, я пытался представить себе существование рядом с Богом, наслаждающимся своим творением, когда нет Насекомых, нет Замка – этой двухтысячелетней каменной глыбы, – а только пышные травы. Четырехземелье на самом деле не принадлежит нам – это игровая площадка Бога. Уходя, он наделил нас ответственностью за свое творение, а мы не смогли его защитить.
Сан, как всегда, прочитал мои мысли.
– Когда-то здесь царил мир, – едва слышно произнес он.
Я свернул письмо и, расплавив немного воска, запечатал его печатью Замка.
– Ты слышал мой приказ. А теперь иди.
Я встал с колен и, поклонившись, сложил крылья, переливавшиеся перья которых весело блеснули, а потом попятился к выходу из Тронного зала. До самых дверей меня провожали внимательные взгляды лучников, стоявших на всех галереях. Ширму уже успели сложить, и император полностью переключил внимание на заскаев, прибывших в Замок с донесениями.
Выйдя наружу, я схватил за плечо стражника, стоявшего возле дверей, и развернул к себе.
– Сын Лэннера?
– Да, Вестник.
Другой рукой я указал в окно на остроконечную крышу Северо-Западной башни, сделанной из черного песчаника.
– Видишь мое знамя? Там живет леди Терн Роут. Найди ее и скажи… Скажи, что я люблю ее. А еще передай, чтобы она не покидала Замок. Ни в коем случае, что бы ей ни говорили. И что бы она ни чувствовала.
– Хорошо, Комета. – Стражник был очень удивлен моей откровенностью. Секунду помедлив, он осторожно спросил: – А ты разве не вернешься?
Спрятав страх за самоуверенной улыбкой, я покачал головой.
– Ради нее я никому не позволю себя убить.
Я отчаянно желал Терн – центр моей вселенной, – и если бы я хоть на мгновение увидел свою жену, то никакая сила в мире уже не заставила бы меня ее покинуть. Я задушил в себе эту мысль – мне нужно было отправляться в путь. Расправив крылья, я шагнул с балкона, пролетел два этажа вниз, поймал самого себя в воздухе, после чего рванул в небо и взмыл над крышей Замка.
Удобно устроившись на попутном воздушном потоке, я решил, что очередные пятьсот километров, теперь уже в обратную сторону, я проделаю без лишней спешки. Мне нечасто доводилось так летать – совершая настолько длинные, глубокие взмахи крыльями, что их кончики на мгновение соединялись сначала над, а затем подо мной. Яркое солнце садилось за аккуратные, словно нарисованные, холмы, сменившие бескрайние авианские равнины. По дороге, идущей вдоль побережья, двигалась большая группа беженцев, видимо, со всем домашним скарбом – я успел насчитать пятьдесят крытых повозок, запряженных крепкими пегими пони. Они медленно плелись на юг, направляясь, должно быть, из Роута в Хасилит. Я быстро миновал поросшие лесом холмы, окружавшие Перегрин, и вот уже летел над морем.
Подо мной промелькнули серо-белые обломки «Медового канюка». Слева я заметил изувеченную ростру, еще недавно украшавшую его нос. Деревянная красавица мокла в соленой воде, а ее наряд со скрипом терся об острые камни. Я вздрогнул, вспомнив мертвого капитана – коренастый и мощный, Туман был ужаснее любого призрака.
Я повернул к ближайшей башне Сута, а затем полетел вдоль берега от одного форпоста Аты к другому, на зубчатых крышах которых честно мерзли дозорные. Сложенные из желтого крупнозернистого песчаника, сейчас башни казались серебристо-белыми благодаря покрывавшему их стены сверкающему инею. В этот предвечерний час, освещенные зимним закатным солнцем, пробивавшимся из-за облаков, они выглядели ненастоящими, призрачными.
Я достиг дальнего мыса, вокруг которого бурлило море. Там находился маяк, выдержанный, подобно всем постройкам Аты, в утилитарном стиле. Он представлял собой обычную башню, но в отличие от всех остальных его венчала каменная платформа под стальной крышей.
Я много раз видел это сооружение раньше и прекрасно знал, что в большом фонаре, располагавшемся посредине платформы, на ночь всегда зажигали огонь, дабы предупредить корабли о близости рифов. К утру огонь всегда догорал, а пепел разлетался. Изобретение маяка являлось заслугой Волнореза, а его обслуживанием занималось сразу несколько семей, живших на острове.
Сие сооружение было весьма полезно и для меня – ночью я ориентировался на его свет, а днем – на огромные стаи чаек, круживших вокруг башни в потоках теплого восходящего воздуха. Я решил, что и мне сейчас не помешало бы немного погреться. Облетев черную коническую крышу, я так и не сумел обнаружить теплого потока. Странно. Я попробовал еще раз, но результат был таким же. Я спустился ниже и, предприняв третью попытку, окончательно убедился в том, что маяк был абсолютно холодным. Это открытие послужило ответом на все вопросы. Конечно! Я перекувырнулся в воздухе и поспешил в глубь острова.
Башня Сута под названием Август была единственной, над которой развевалось знамя – белое, потрепанное полотнище без каких-либо гербов или иных символов. Тем самым Ата прозрачно намекала на свою победу в состязании. При виде меня дозорные на крыше засуетились и несколько человек скрылись в люке. У большинства солдат за пояса были заткнуты маленькие флажолеты[3] , играя на которых они коротали свои дежурства.
В башнях Сута не было предусмотрено нормальных входов, расположенных на уровне земли, – двери находились на высоте примерно метров пяти-шести, и для подъема людей и грузов использовались специальные платформы с лебедками. Скрыться не представлялось возможным, а применять силу – разумным. Ата пугала меня. Она свела в могилу Морехода и вполне могла отправить меня следом за мужем, даже не узнав, зачем я пожаловал. О черт. Эти башни были похожи на паутину, в центре которой Ата, как паук, ждала появления мухи.
Оглядев стены, я выбрал для своих целей самое высокое окно, которое представляло собой просто круглый проем без ставней и стекол. Я держался из последних сил, но все равно, чтобы сбросить скорость,
