исключительно подобострастном стиле, а когда я ответил отказом, я получил письмо самое что ни на есть ругательное.
293 Из письма к Уильяму Фостеру 29 декабря 1966
Фостер спрашивал, нельзя ли ему взять у Толкина интервью для газеты «Скотсмен»{Ежедневная газета консервативного направления с упором на «шотландскую» тематику, издается в Эдинбурге.}.
Спасибо за проявленный ко мне интерес. Однако в этом году на меня обрушилось чересчур уж много визитов и интервью. Причем удовольствия мне ни одно не доставило; и почти все — пустая трата времени, даже в том, что касается объемов продаж. Но признаю, что вашу просьбу, наверное, стоит принять к сведению. «Скотсмен» — газета в высшей степени респектабельная, а вы, я уверен, куда компетентнее кое-кого из тех интервьюеров, что спустила на меня лондонская пресса. Однако ж сейчас мне отчаянно не хватает времени, и с согласия моих издателей я решил ни при каких обстоятельствах не давать новых интервью до тех пор, пока не закончу следующую книгу[441].
294 К Шарлотте и Денису Плиммерам
Незадолго до того Плиммеры взяли у Толкина интервью для «Дейли телеграф мэгэзин» и теперь прислали ему черновик своей статьи. В законченном варианте статья была напечатана в номере от 22 марта 1968.
Уважаемые мистер и миссис Плиммер!
С вашей стороны очень любезно прислать мне экземпляр предварительного наброска вашей статьи; спасибо вам большое. Ясно, что по ходу интервью вам со мною пришлось непросто: из-за того, что говорю я слишком быстро (это врожденное и излечению не подлежит) и крайне неучтиво расхаживаю взад- вперед, и трубка, опять же… На самом деле я вовсе не хотел показаться неучтивым. У меня артрит, и, когда сидишь слишком долго, колени начинают болеть. Если во время интервью можно постоять на ногах — уже облегчение. От курения в таких случаях следовало бы воздержаться, но, как выяснилось, беседы с корреспондентами раздражают и отвлекают меня все больше, так что требуется успокоительное.
Черновик был доставлен на этот адрес за день до того, как я вернулся, надеясь вновь взяться за свою работу как таковую; а теперь вот я выкроил время им заняться. В статье есть пара моментов, которые я предпочел бы изменить, и некоторое количество неточностей и недоразумений, что, вне всякого сомнения, вкрались в текст отчасти по моей собственной вине. Среди прочих моих особенностей вы не упомянули о том, что я — педант, помешанный на точности, и даже в том, что другому покажется сущей ерундой. У меня не было времени изложить эти подробности ясно и разборчиво, так что надеюсь, что редактура и сокращение вашей статьи могут подождать день-другой. Я попытаюсь выслать свои замечания как можно раньше, чтобы вы их получили до пятницы.
Боюсь, в одном я вынужден буду вас разочаровать. Мне сообщили, что «Уикэнд телеграф» желает проиллюстрировать вашу статью фотографиями меня за работой и дома. Ни при каких обстоятельствах я не соглашусь снова фотографироваться с такой целью. Подобное вторжение в мою личную жизнь я воспринимаю как вопиющую дерзость и тратить на это время позволить себе не могу. Вызванное им раздражение потом долго дает о себе знать — куда дольше, нежели длится само вторжение. А моя работа требует сосредоточенности и душевного спокойствия.
Ниже приводятся выдержки из комментариев Толкина к черновику интервью с ним, что были отосланы Шарлотте и Денису Плиммерам. Отрывки, выделенные курсивом, являются цитатами из черновика.]
Да позволено мне будет заметить, «кабинетом» он никогда не именовался, разве что на домашнем жаргоне: в дни более счастливые кабинетом я располагал. Гараж оборудовали на скорую руку, когда мне пришлось освободить свой кабинет в колледже и возникла необходимость складировать куда-нибудь все то, что я мог сохранить из моей библиотеки. Большинство ценных книг с тех пор оттуда убрали, так что самое важное, что там хранится, — это ряды аккуратных папок, которыми ведает моя секретарша, работающая на полставки. Только она и пользуется регулярно этим помещением. Я сам никаких книг там в жизни не писал…..
Мой теперешний дом и его местонахождение навязаны мне силою обстоятельств: мне даже из меблировки мало что нравится. Мне здесь страшно неудобно; но о хаосе переезда и перемещения моего имущества нечего и задумываться до тех пор, пока я не выполню обусловленную договором работу. Когда и если я это сделаю, ежели я к тому времени еще буду в добром здравии, я надеюсь уехать далеко-далеко, так, чтобы новый мой адрес не появлялся ни в каких справочниках.
Если вы задаетесь вопросом, отчего я принял вас, учтивую, очаровательную пару, в этакой дыре, позвольте мне объяснить, что в моем доме нет общей гостиной; есть лишь гостиная моей жены, заставленная ее личными вещами. В «Нью-Йоркере» эта гостиная была описана крайне пренебрежительно (одним из наших визитеров)[442]; и, когда статью процитировали лондонские газеты, мы с женой стали объектом насмешек (и, что еще хуже, соболезнований). С тех пор она отказывается пускать к себе в комнату кого бы то ни было, кроме самых близких друзей. Сам я точно никого не пущу (и уж конечно, не фотографа) в свою «жилую комнату», где в обществе книг, которыми я действительно пользуюсь, и папок с неопубликованными материалами, я по большей части провожу дни, когда я дома; там-то я и пишу, насколько время позволяет.
На самом деле, я невысок, и сложения отнюдь не крепкого. Сейчас во мне росту 5 футов 8 ? дюйма; сложения я крайне хрупкого, с характерно небольшими кистями рук. Большую часть жизни я отличался исключительной худобой и малым весом. А уже после пятидесяти обзавелся «животиком». Так оно частенько случается с теми, кто играл в спортивные игры и занимался плаванием, когда возможностей к тому не остается.
Мать-настоятельница стояла во главе монастыря (ордена Святого Младенца) в Черуэлл-Эдж, что, помимо прочих своих функций, содержал общежитие для девушек-студенток. Но, насколько мне известно, история была такова: мисс М. Э. Гриффитс (ныне одна из старейших членов английского факультета) начинала работать тьютором по английскому языку; до того она была моей ученицей и оставалась другом семьи. Я одолжил ей машинописный текст «Хоббита». Она одолжила его Сьюзен Дагналл, своей ученице, жившей в общежитии[443]. Сьюзен одолжила его матери- настоятельнице, чтобы ее развлечь: та как раз поправлялась после гриппа. Насколько этот текст развлек настоятельницу, я не знаю; так что она — своего рода тупик в его путешествии. В обоих случаях — и матери-настоятельнице, и Сьюзен Дагналл — рукопись одалживалась без моего ведома[444], я вообще не придавал ей значения, однако тем самым были заложены основы моего успеха, поскольку так я познакомился с «Аллен энд Анвин». Мне всегда незаслуженно везло в главном. Печально, что мисс Дагналл, которой я в итоге стольким обязан, если не ошибаюсь, погибла в автокатастрофе вскорости после своей свадьбы.
Рецензенты издательства «Аллен энд Анвин» были абсолютно правы, отклонив его; не за то (я надеюсь), что, по их выражению, «он слишком мрачен и в нем слишком много кельтского на вкус современного англосакса»; поскольку этот свой характер, столь неверно описанный, он сохранил, равно как и «Властелин Колец» по большей части; но потому, что его требовалось переписать и получше обдумать. По большей части он представлял собою сочинения совсем ранние, восходящие еще к 1916 г., а зарождалось все это куда раньше.
Упоминание об «изобретении Языка», как мне кажется, вышло несколько путаным. Я сам виноват, что упомянул мимоходом о сложных материях и личных теориях, о которых вообще лучше не заводить речи, если не излагаешь их подробнее, нежели оно уместно (или интересно) в подобной статье. Вообще-то данный вопрос к делу особенно не относится: придумывание языков для забавы — распространенное явление среди детей (я некогда написал об этом статью, под названием «Тайный порок»), так что в этом отношении я не исключение. Процесс порою перетекает и во взрослую жизнь, но только тогда обычно держится в секрете; хотя слышал я о случаях, когда такого рода язык{То есть язык, который придумывается в первую очередь удовольствия ради. Я не говорю о всевозможных видах слэнга, блатных языках, воровском арго, Notwelsch [Тарабарщина, галиматья (
В вашем абзаце есть недостающее звено, для сути более важное (как мне кажется), чем то, что я сказал или должен был бы сказать, о «придумывании». А именно: как лингвистические построения приводят к вымышленной истории? Так что, думаю, этот отрывок станет понятнее, если написать
