Джон Р. Р. Толкин. Письма

Уважаемый мистер Томпсон!

Большое вам спасибо за ваше любезное, ободряющее письмо. Раз уж я поставил перед собою задачу, самонадеянность которой полностью осознавал с трепетом душевным — а именно возродить для англичан эпическую традицию и даровать им собственную мифологию, — чудесно это, когда тебе говорят, что ты преуспел, по крайней мере в глазах тех, сердце и разум которых доселе не затемнены.

Труд оказался не из малых, и начался, сказать по правде, сразу, как только в моих силах оказалось начать что бы то ни было, хотя в полную силу развернулся только в мои студенческие годы, когда я стал опробовать мою собственную лингвистическую эстетику в конструировании языков. Как раз тогда, когда на меня обрушилась война 1914 г., я сделал открытие, что «легенды» зависят от языка, к которому принадлежат; но также и живой язык в равной степени зависит от «легенд», которые передает посредством традиции. (Например, что греческая мифология куда больше зависит от удивительной эстетики ее языка и, следовательно, номенклатуры, и куда меньше — от содержания, нежели люди осознают; хотя, конечно же, зависит и оттого, и от другого. И vice versa^{225}. Воляпюк, эсперанто, идо, Novial[313] и т. д., и т. п. — все они мертвы, куда мертвее древних, вышедших из употребления языков, потому что авторы их так и не создали легенд на эсперанто.) Так что, хотя, будучи филологом от природы и по роду деятельности (пусть и таким, что в первую очередь интересуется эстетикой, нежели функциональными аспектами языка), я начал с языка, я втянулся в придумывание «легенд», обладающих сходным «вкусом». Первые тексты были написаны по большей части в военных лагерях и госпиталях между 1915 и 1918 гг. — когда позволяло время. Но, сдается мне, во многом такая работа происходит на иных (сказать «на более низких, глубоких или высоких» означает ввести ложную градацию) уровнях, в то время, как ты болтаешь ни о чем или даже просто «спишь». Я давно перестал придумывать (при том, что даже покровительственно настроенные или ехидные критики мимоходом восхваляют мою «богатую фантазию»): я дожидаюсь, пока мне не покажется, будто я знаю, что произошло на самом деле. Или пока оно само не напишется. Так, хотя я на протяжении многих лет знал, что Фродо угодит в приключение с деревом где-то далеко вниз по течению Великой реки, я совершенно не помню, чтобы придумывал энтов. Но наконец я дошел до нужного момента и написал главу «Древобород», без каких бы то ни было предварительных размышлений, именно такой, какова она сейчас. И только тогда понял, что, конечно же, произошло это все вовсе не с Фродо.

Наверняка все это ужасно скучно, потому что, на первый взгляд, эгоцентрично; но я (увы!) достаточно стар, чтобы питать к подобного рода вещам беспристрастный, научный (действительно чисто научный) интерес и цитировать себя только потому, что меня занимает «мифотворчество» и тайна литературного творчества (или вторичного творчества, как я называл этот процесс в других работах), а я сам — наиболее доступный corpus vile^{226} для эксперимента и наблюдения.

А рассуждения свои веду я главным образом вот к чему: разумеется, все эти вещи более-менее записаны. Во «Властелине Колец» практически не найдется ни единой ссылки на то, чего на самом деле не существует^{227} на его собственном плане (плане вторичной реальности, или реальности вторичного творчества): т. е. чего не существовало бы в записанном виде. «Сильмариллион» предлагался для публикации много лет назад, и был отклонен. Но даже такие неприятности порою оборачиваются благом. Результатом стал «Властелин Колец». Хоббитов уже приняли с распростертыми объятиями. Да я и сам их полюбил, поскольку люблю заурядное и простое не меньше, чем благородное, и ничто так не растрогает моего сердца (превыше всех страстей и горестей мира), как «облагораживание» (от Гадкого Утенка до Фродо). Я взял хоббитов за основу. И понял, что мне назначено это сделать (как сказал бы Гандальв^{228}), поскольку, без всякой задней мысли, в «рекламке» для обложки «Хоббита» я упомянул о времени между Древними Днями и Владычеством Людей. Из этого возникло и «недостающее звено»: «Низвержение Нуменора», — высвобождая некий скрытый «комплекс». Ибо когда Фарамир говорит о своем видении Великой Волны, говорит он от моего имени. Это видение и сон неизменно пребывали и пребывают со мною; их унаследовал (как я обнаружил совсем недавно) один из моих сыновей[315].

Однако таков был успех — (не финансовый, нет: затраты потребовались огромные, а сегодня никто не купит книгу, если ее можно одолжить: я до сих пор не получил ни фартинга^{229}) — «Властелина Колец», что гадкий утенок превратился в издательского лебедя; а меня просто терроризируют, требуя, чтобы я привел в порядок «Сильмариллион» и что угодно еще!

Черновик не закончен.

181 Из письма к Майклу Стрейту [черновики]

Прежде чем написать рецензию на книгу «Властелин Колец», Майкл Стрейт, редактор «Нью рипаблик» в письме задал Толкину ряд вопросов: во- первых, есть ли некий «смысл» в роли Голлума во всей этой истории и в нравственном провале Фродо в решающий момент; во-вторых, имеет ли глава «Освобождение Шира» прямое отношение к современной Англии; и, в-третьих, отчего в конце книги вместе с Фродо из Серых Гаваней отправляются и другие путешественники — «Уж не по той же ли самой причине, что победителям порою не дано воспользоваться плодами победы?»]

[Не датировано; написано, вероятно, в январе-феврале 1956 г.

Уважаемый мистер Стрейт!

Спасибо вам за письмо. Надеюсь, «Властелин Колец» вам понравился? Понравился — вот ключевое слово. Ибо писалась книга для того, чтобы развлечь (в высшем смысле этого слова): чтобы ее было приятно читать. Ровным счетом никакой аллегории в ней не содержится: ни нравственной, ни политической, ни современной.

Это «волшебная сказка», однако написанная, — согласно убеждению, которое я некогда высказал в пространном эссе «О волшебных сказках», что именно они — аудитория наиболее подходящая, — для взрослых. Потому что, как мне кажется, волшебная сказка отражает «истину» по-своему, иначе, нежели аллегория или (развернутая) сатира, или «реализм», причем в определенном смысле куда более действенно. Но прежде всего она должна состояться просто как история, увлечь, понравиться и даже в определенных случаях растрогать, и в пределах своего собственного вымышленного мира обрести (литературную) убедительность. В этом и состояла моя первоначальная цель.

Но, конечно же, если собираешься обратиться к «взрослым» (духовно зрелым людям, по крайней мере), их не удастся порадовать, увлечь или растрогать, если только все в целом или отдельные эпизоды не окажутся посвящены чему-то достойному рассмотрения, — более, например, нежели просто опасность и бегство: должна быть некая соотнесенность с «участью человеческой» (всех времен). Так что нечто от собственных размышлений и «ценностей» рассказчика в повествование неизбежно проникнет. И это — не то же самое, что аллегория. Мы все, группами или индивидуально, иллюстрируем некие общие принципы, но мы их не олицетворяем. Хоббиты — ничуть не более «аллегория», нежели (скажем) пигмеи африканских лесов. Голлум для меня — просто-напросто «персонаж», вымышленная личность, которая, оказавшись в такой-то ситуации, повела себя так-то и так-то под давлением обстоятельств, поскольку такое представлялось вполне вероятным (в любой личности, реальной или вымышленной, есть элемент непредсказумости; в противном случае он/она представляли бы собою не индивидуальность, но «типаж»).

Попытаюсь ответить на ваши конкретные вопросы. Финальная сцена Квеста оформлена так просто потому, что, применительно к ситуации и к «характерам» Фродо, Сэма и Голлума, данные события показались мне технически, нравственно и психологически убедительными. Но, конечно же, если вам требуются дополнительные соображения, скажу, что, в плане данной истории «катастрофа» служит примером (одного из аспектов) знакомых слов: «Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого»^{230}.

«Не введи нас в искушение и т. д.» — моление более трудное, и над ним реже задумываются. В контексте моей книги предполагается, что, хотя у каждого события или ситуации есть (по меньшей мере) два аспекта: история и развитие индивидуума (нечто такое, откуда он может почерпнуть добро, добро наивысшее, для себя самого, или потерпеть в этом неудачу) и история мира (которая зависит от его действия самого по себе) — есть тем не менее исключительные ситуации, в которых можно оказаться. «Жертвенные» ситуации, сказал бы я: т. е. положения, в которых «благополучие» мира зависит от поведения индивидуума в обстоятельствах, которые требуют от него страдания и стойкости, далеко выходящих за обычные рамки, — и может даже случиться так (или показаться, с человеческой точки зрения), что потребуется сила тела и духа, которой он не обладает; он в определенном смысле обречен на провал, обречен поддаться искушению или сломаться под давлением вопреки его «воле»: то есть вопреки любому выбору, который он мог бы совершить или совершил бы, не будучи ничем стеснен, не под принуждением.

Фродо оказался именно в таком положении: по всей видимости, в безвыходной ловушке; персонаж, наделенный большей врожденной силой, возможно, не смог бы противиться соблазну власти Кольца так долго; персонаж более слабый не мог бы надеяться противостоять Кольцу в миг финального решения. (Еще до того, как отправиться в путь, Фродо уже не хотел причинять вред Кольцу и был не способен уступить его Сэму.)

След., Квест был обречен на неудачу как часть мирского замысла и был обречен закончиться катастрофой как история «облагораживания» смиренного Фродо, его «освящения». Неудачей он и обернулся бы; так оно и вышло с отдельно взятым Фродо. Он «отступился» — и я даже получил одно яростное письмо, в котором утверждалось, что его надо было не чествовать, а казнить как предателя. Поверьте, до того, как я его прочел, я и сам не догадывался, насколько эта ситуация «актуальна». Она естественным образом возникла из «сюжета», в общих чертах набросанного в 1936 г. [316]. Я даже не подозревал, что, еще до того как книга увидит свет, все мы вступим в темную эпоху, в которой методы пыток и ломки личности успешно посостязаются с Мордором и Кольцом, и поставят перед нами практическую проблему того, что честные люди доброй воли, будучи сломлены, превращаются в отступников и предателей.

Но в этот самый миг «спасение» мира и самого Фродо осуществляется благодаря проявленной им прежде жалости и прощению обиды. В любой момент всякий, кто наделен благоразумием, сказал бы Фродо, что Голлум непременно^{231} его предаст и в конце концов, чего доброго, ограбит. «Пожалеть» его и не убить было сущим безрассудством — или проявлением мистической веры в абсолютную самоценность жалости и великодушия, даже если во временном мире они пагубны. И Голлум в самом деле ограбил Фродо и причинил ему зло в финале — но, благодаря «благодати», это последнее предательство произошло в тот самый момент, когда завершающий злой поступок обернулся высшим благодеянием,