Издательство «Аллен энд Анвин» прислало Толкину внушительный чек — прибыль автора с продаж «Властелина Колец». Рейнер Анвин сообщил, что книга превосходно продается, и предрекал, что роман будет пользоваться спросом и дальше.
Ваша «бомба» обрушилась в разгар жуткой «запарки»….. В противном случае я поблагодарил бы вас за ваше любезное письмо куда раньше.
Знай я об этом, я бы всерьез подумал о том, чтобы уйти на пенсию в положенное время (уже в июле) и отказаться от двух дополнительных лет, ведь на скудном пенсионном вспомоществовании они скажутся не настолько, чтобы стоило из сил выбиваться. А при нынешнем положении вещей меня попросту оштрафуют за то, что продолжаю «работать»{256}, на сумму, примерно равную моему жалованью, если только мой Налоговый] [И]нспектор не преувеличил мрачность перспективы в связи с этой внушительной второй выплатой. Кроме того, пока я в штате, совершенно не представляется возможным поработать над «Сильмариллионом» иначе как урывками. Книга с прошлой осени так и лежит, отложенная в сторону; хотя от души надеюсь вновь за нее взяться в конце следующего месяца. Последнее время я себя неважно чувствую, да и артрит мало-помалу дает о себе знать — за письменным столом долго уже не просидишь, боли начинаются.
Как мне ни жаль лишиться плодов многолетнего труда (что означает принести в жертву не только досуг, но и другие занятия, приносящие прямую ежегодную прибыль), должен сказать, что ваше сообщение о продажах и надеждах на ближайшее будущее немало меня ободрило, и радуюсь я не только за себя, но и за вас тоже (и за «А. энд А.»). Вы выказали по отношению ко мне столько доброты и терпения; и без вашей поддержки и великодушной «авантюры», полагаю, «В.К.» до сих пор оставался бы лишь кипой рукописей. Боюсь, не могу не думать про себя, что можно многое сказать в пользу «более вульгарных проявлений литературного успеха», как выразился недавно ехидный критик (не про мой случай, но про гораздо более «вульгарный»).
198 Из письма к Рейнеру Анвину 19 июня 1957
Американский кинорежиссер интересовался, нельзя ли сделать мультфильм по «Властелину Колец».
Что до меня лично, я готов приветствовать идею мультипликационного фильма, при всем риске опошления; и это — безотносительно к слепящему блеску золота; хотя, в преддверии ухода на пенсию, это — перспектива не самая неприятная. Сдается мне, опошление я вынесу легче, нежели оглупление Би-би-си.
199 Из письма к Кэролайн Эверетт 24 июня 1957
Хотя это — комплимент не из малых, я на самом деле не очень-то рад оказаться героем диссертации. В автобиографические подробности мне вдаваться не хочется. Сомневаюсь, что они имеют хоть какое-то отношение к литературоведению. Во всяком случае, в ином виде, нежели полная биография, охватывающая жизнь внешнюю и внутреннюю, написать которую мог бы только я, чего делать не намерен. На мой взгляд, главный факт моей биографии — это завершение «Властелина Колец», чему я до сих пор не устаю изумляться. Будучи печально известен своей способностью браться за всевозможные начинания и ничего не заканчивать, отчасти в силу недостатка времени, отчасти в силу неспособности сосредоточиться на чем-то одном, я до сих пор гадаю, как и почему я умудрился корпеть над этой штукой год за годом, зачастую — под бременем вполне реальных проблем, и довести ее до конца. Наверное, потому, что с самого начала она принялась улавливать в тенета повествования образы едва ли не всего того, что я всей душою любил или ненавидел.
В закрытой частной школе, то есть в интернате, я не учился; я ходил в замечательную «классическую школу», что корнями своими уходит в средневековье. Таким образом, мой школьный опыт не имеет ничего общего с опытом мистера Льюиса. Я учился в одной и той же школе с 1900 по 1911 год с одним-единственным небольшим перерывом. Я был так же счастлив или наоборот в школе, как и в любом другом месте, причем все проблемы возникали по моей собственной вине. Как бы то ни было, я дошел до последнего класса вполне себе уважаемым и умеренно преуспевающим учеником. К играм я неприязни не питал. По счастью, они не были принудительными, поскольку крикет мне всегда казался сущим занудством; правда, главным образом потому, что он мне не давался…..
Из других коротких повестей я опубликовал всего одну: «Лист работы Ниггля». Не придумываются они у меня. А вот «Лист работы Ниггля» придумался — мгновенно и почти законченным. И записал я его буквально за один присест, практически в том виде, в каком он существует сейчас. Теперь, глядя на него со стороны, я бы сказал, что, в придачу к моей любви к деревьям (первоначально повесть называлась «Дерево»), он возник из моей поглощенности «Властелином Колец», из сознания, что книга будет отделана до мельчайших подробностей — или вообще останется незаконченной; и из страха (почти уверенности), что вероятнее — «вообще нет». Разразившаяся война омрачила все перспективы. Но такого рода анализ никогда не содержит в себе исчерпывающего объяснения даже самой что ни на есть коротенькой повести…..
Я прочел книги [Э. Р.] Эддисона спустя много времени после их выхода в свет; и однажды с ним встречался. Я слышал его у мистера Льюиса в Модлин- Колледж: он читал вслух отрывки из своих произведений — из «Владычицы владычиц», насколько я помню[326]. И делал это превосходно. Я читал его книги, от души наслаждаясь их чисто литературными достоинствами. Мое мнение о них почти совпадает с тем, что высказал мистер Льюис на стр. 104 «Эссе, посвященных памяти Чарльза Уильямса»[327]. Вот только персонажи его мне не нравились (за неизменным исключением лорда Гроу); и я презирал то, чем он, похоже, восхищался, — презирал куда сильнее, нежели мистер Льюис, во всяком случае, счел возможным сказать от себя. Эддисон считал то, чем восхищаюсь я, «мягкотелостью» (его собственное словечко: для него это был приговор без тени снисхождения, насколько я понимаю); а мне казалось, что, отравленный недоброй и, по правде говоря, вздорной «философией», он постепенно все более и более восхищался надменностью и жестокостью. К слову сказать, его систему имен я находил неряшливой и зачастую бестолковой. Однако, невзирая на это все, я по-прежнему считаю его величайшим и самым убедительным автором «придуманных миров» из всех, кого читал. Но никакого «влияния» он на меня не оказал.
Общий замысел «Властелина Колец» со всей определенностью сложился у меня уже на самом раннем этапе: то есть считая с первого варианта главы 2 Книги I, написанной в 1930-х гг. Время от времени я составлял черновые наброски или краткие планы дальнейшего развития событий, на ближайшие несколько эпизодов или с дальним прицелом; но они пригождались редко: история развивалась словно бы сама по себе. Согласования удалось добиться — постольку-поскольку — путем постоянного переписывания от конца к началу. У меня был календарь со множеством колонок, где проставлялись даты и вкратце обозначалось, где в каждый из указанных дней находятся все главные действующие лица или группы и что они делают.
Последний том, разумеется, оказался самым трудным, поскольку к тому времени я накопил изрядное количество сюжетных долгов и создал несколько непростых проблем с подачей материала при собирании вместе разрозненных нитей. Однако проблема состояла не столько в «что случилось?», в чем я сомневался лишь изредка, — хотя меня хвалят за «богатую фантазию», отчетливых воспоминаний о том, чтобы я садился за стол и целенаправленно выдумывал какой бы то ни было эпизод, у меня не сохранилось, — сколько в том, чтобы упорядочить рассказ о происходящем. Решение не идеально. Неудивительно.
Очевидно, главная проблема такого рода состояла в том, как неожиданно привести Арагорна к снятию Осады и при этом сообщить читателям, что он поделывал до того. Если подробно рассказать об этом в должном месте (т. III, гл. 2), глава 6 просто погибла бы, хотя для самого эпизода оно вышло бы лучше. А если рассказать полностью или частично в ретроспекции, эти сведения устарели бы и затормозили бы действие (как это происходит в главе 9).
Решение, увы, несовершенное, свелось к тому, чтобы вырезать весь эпизод (который в полном варианте принадлежал бы скорее к «Саге об Арагорне, сыне Араторна», нежели к моей истории) и вкратце пересказать его финал во время неизбежной паузы после Пеленнорской битвы.
На самом деле особенно надолго я застрял — в силу внешних обстоятельств, равно как и внутренних, — на моменте, сейчас представленном заключительными словами Книги ш (до нее я дошел около 1942 или 1943 г.). После того глава 1 Книги v очень долго пребывала лишь на стадии первых абзацев (до прибытия в Гондор); главы 2 не существовало вовсе; а глава 3, «Рохан собирает войска», продвинулась лишь до прибытия в Харроудейл. Глава 1 Книги iv продвинулась не дальше первых слов Сэма (т. II стр. 209). Были написаны (но в конце концов отвергнуты) некоторые эпизоды из приключений Фродо с Сэмом на границах Мордора и в самом Мордоре.
200 Из письма к майору Р. Боуэну 25 июня 1957
Я обратил внимание на ваши замечания о Сауроне. Он, будучи повержен, неизменно развоплощался. Теория, если возможно использовать термин столь громкий применительно к данной истории, сводится к тому, что он был духом, правда, из меньших, но все же «ангельской» природы. Согласно соответствующим мифологическим представлениям, это означало, что, даже будучи, разумеется, сотворенным, он принадлежал к роду разумных существ, созданных раньше материального мира, которым было дозволено в меру своих сил содействовать в его созидании. Те, что оказались наиболее вовлечены в это произведение Искусства, каковым мир был сперва, настолько им пленились, что, когда Создатель сделал его реальным (то есть наделил его вторичной реальностью, второстепенной по отношению к его собственной, каковую мы называем первичной реальностью, и, следовательно, в данной иерархии на одном уровне с ними), они пожелали вступить в него с самого начала его «осуществления».
Им это было разрешено, и величайшие среди них стали аналогами «богов» традиционных мифологий; но с условием, что они останутся «внутри», пока не завершится Повествование. Таким образом, они пребывали в мире, но не принадлежали к числу тех, чья природная суть — иметь материальное воплощение. При желании они «самовоплощались»; но их воплощенные формы скорее уподоблялись нашим одеждам, нежели нашим телам, разве что больше, нежели одежда, выражали собою их желания, настроения, волю и функции. Знание Повествования на момент его сочинения, еще до осуществления, дало им некоторую меру предвидения; объем его заметно разнился, от почти полного знания помыслов Творца в этом деле, каковым обладал Манвэ, «Старший
