в которой смешалось и хорошее, и дурное, а вовсе не «аллегория» какого-то отдельного порока или добродетели. Фамилия Пэриш{Фамилия «Пэриш» является говорящей и означает «(церковный) приход», что об» грывается в финале повести: Niggle's Parish, то есть «Нигглев приход».} оказалась очень кстати для шутки Носильщика; однако, наделяя ею персонажа, я не вкладывал в нее никакого особого значения. Некогда я знавал садовника по фамилии Пэриш. (А в нашем телефонном справочнике, как я вижу, Пэришей целых шесть.) Разумеется, отдельные детали можно объяснить исходя из биографических фактов (что вызывает в современных критиках интерес просто-таки маниакальный, так что они зачастую ценят литературное произведение лишь постольку, поскольку оно являет нам автора и предпочтительно в неприглядном свете). Росло некогда огромное дерево — гигантский тополь с раскидистыми ветвями; я видел его в окне, даже лежа в кровати. Я любил его и тревожился о нем. Несколько лет назад его безжалостно обкорнали, однако тополь доблестно отрастил новые ветви, хотя, конечно же, им недоставало безукоризненного изящества, некогда дереву присущего; но вот бестолковая соседка[392] принялась требовать, чтобы тополь срубили. У каждого дерева есть свой враг; а заступник мало у какого найдется. (Очень часто эта ненависть иррациональна: это страх перед гигантским живым существом, которое так просто не приручишь и не уничтожишь; пусть это чувство и облекается порою в псевдорациональные термины): Эта дуреха{Только в этом отношении — как деревоненавистница. Во всем прочем то была дама выдающаяся и незаурядная. — Прим. авт.} заявила, что тополь, дескать, загораживает от солнца ее дом и сад и что она опасается за свой дом: как бы дерево на него не рухнуло, если сильный ветер поднимется. Тополь рос точнехонько к востоку от ее парадной двери, по другую сторону широкой дороги, на расстоянии, превосходящем его высоту раза этак в три. Так что тень в ее направлении падала разве что в равноденствие, и лишь с утра спозаранку помянутая тень дотянулась бы через дорогу до тротуара перед ее воротами. А ветер, способный вырвать это дерево с корнем и швырнуть на ее дом, стер бы с лица земли дом вместе с нею самой без помощи дерева. Полагаю, тополь до сих пор стоит на прежнем месте. Хотя с тех пор ветра дули не раз и не два [393]. (Сильный ураган, завершивший жуткую зиму 46–47 г. (17 марта 1947 г.), выкорчевал почти все могучие деревья вдоль аллеи на Лугу Крайстчерча и опустошил олений парк в Модлине — но тополь не потерял ни единой ветви). Кроме того, конечно же, я переживал за свое собственное внутреннее Дерево, за книгу «Властелин Колец». Оно разрасталось, выбивалось из-под контроля, открывало взгляду все новые, бесконечные горизонты — мне так хотелось докончить книгу, но мир грозил помешать. Кроме того, я намертво застрял где-то около главы 10 («Голос Сарумана») в Книге III, а впереди маячили эпизоды, часть которых в итоге удалось вместить в главы 1 и 3 Книги V, однако большинство их, как оказалось, истине не соответствовали, особенно все, что касалось Мордора — и я понятия не имел, что делать дальше. Только когда Кристофера отправили в Ю. Африку, я заставил себя написать Книгу IV, которая отсылалась ему кусок за куском. На Дворе стоял 1944 год. (Первый, черновой вариант я закончил только в 1949 г.; помню, по мере того, как я писал, на страницы капали слезы (сейчас это — эпизод чествования Фродо и Сэма на Кормалленском поле). Затем я собственноручно перепечатал весь этот великий труд, все шесть книг, а затем еще раз — в отредактированном виде (а отдельные места — по многу раз), по большей части на кровати на чердаке крохотного одноквартирного домишки{В оригинале — terrace-house; одноквартирный дом, составляющий часть непрерывного ряда небольших стандартных домов с общими боковыми стенами вдоль улицы (как правило, в дешевых, рабочих районах).} в ряду ему подобных, куда война изгнала нас из дома, в котором выросли мои дети). Но все это, по сути дела, на «Лист работы Ниггля» особого света не проливает, верно? Если у произведения есть какие-никакие достоинства, они таковыми и остаются, неважно, знаете вы обо всем об этом или нет. Надеюсь, вам оно хоть сколько-нибудь понравится. (Думаю, вам и личные подробности по душе придутся, хотя и в силу совсем иных причин. А все потому, что вы у нас лапушка, и интересуетесь жизнью ближних своих, особенно тех, что приходятся вам кровной родней.)
242 Из письма к сэру Стэнли Анвину 28 ноября 1962
Сборник «Приключения Тома Бомбадила» вышел в свет 22 ноября.
Пока что видел лишь два отзыва на «Тома Бомбадила»: «Т. литт. саппл.» и «Лиснер»[394], — и был приятно удивлен: я-то ожидал замечаний куда более снобистских и снисходительных. Кроме того, я остался изрядно доволен: оба рецензента поначалу упорно не желали развеселиться, но, как ни старались, так и не сумели сохранить викторианское строгое достоинство.
И все-таки, как и прежде, я упорно не могу взять в толк: с какой стати, если «профессор» демонстрирует некоторые познания в том, что касается приемов и техник его профессии, это непременно «розыгрыш», но если писатель выказывает осведомленность, скажем, в юриспруденции и судопроизводстве, это считается интересным и достоверным.
243 К Майклу Толкину 19 декабря, 1962
Сэндфилд-Роуд 76, Хедингтон, Оксфорд
Дорогой мой Мик!
Счастливого Рождества, и благослови Господь вас всех. Вкладываю для тебя маленький пустячок; надеюсь, он окажется кстати. Все это — благодаря нежданному коммерческому успеху моих стихов (а на критиков не обращай внимания). Я-то уже, почитай что, сидел на мели, вдруг оказавшись, по сути дела, «представителем свободной профессии»: обычно приходится ждать до мая, прежде чем «А. энд А.» раскошелится на выручку за предыдущий год. Но тут мне выдали аванс, поскольку «Т.Б.» разошелся уже в количестве 8 000 экземпляров еще до публикации{Т. е. по предварительным заказам.} (издательство, что называется, застали врасплох; пришлось срочно выпускать переиздание), а это, даже при пустяковом исходном авторском гонораре составляет куда больше, нежели кто-либо, кроме разве Бетджемана{Литературный критик, обозреватель в газете «Дейли телеграф». См. письмо №149.}, способен заработать на стихах!….
Я бесконечно устал, вернувшись к преподаванию среди прочих трудов (в числе которых над «Т.Б.», при всей его субтильности, пришлось изрядно попотеть). На этой неделе наконец-то увидело свет мое издание «Ancrene Wisse», но, поскольку это только текст (с текстовыми примечаниями) на чрезвычайно архаичном ср. — английском, не думаю, что тебя он развлечет. Но, как только выйдет перевод «Сэра Гавейна» и «Перла» (надеюсь, что в начале будущего года), экземпляр тебе достанется. А тогда, хо! — за Нуменор и мрачные, спутанные предания! В честь моего семидесятилетия меня также почтили «Festschrift»'ом{Юбилейный сборник, посвященный ученому (нем.)} — томом статей, вышедших из-под пера 22 «англистов» со вступительной одой Одена. Заговор, выношенный и претворенный в жизнь Рейнером Анвином и Норманом Дэвисом (моим преемником), о чем я впервые узнал лишь несколько недель назад…..
Ну что ж, вот и Рождество пришло! Это потрясающее событие никакая «коммерциализация» осквернить не в силах — если, конечно, сам этого не допустишь. Надеюсь, дорогой ты мой, что праздник принесет тебе хоть немного покоя и отдыха и всячески поможет тебе восстановить силы; а я вспомню о тебе перед Причастием (как всегда, но на сей раз — особенно) и пожелаю, чтобы вся моя семья собралась рядом со мною, на старинный патриархальный манер!
Твой родной Папа.
244 Из черновика к читателю «Властелина Колец»
Отрывок, в верхней части которого Толкин написал: «Комментарии касательно критики (текст утрачен?) Фарамира и Эовин (ок. 1963)».
Эовин: Вполне возможно одновременно любить более чем одного человека (противоположного пола), хотя и по-разному и с разной силой. Не думаю, что чувства Эовин к Арагорну на самом деле сильно изменились; а когда оказалось, что он настолько выше нее и по происхождению, и по положению, она вполне могла продолжать любить его и восхищаться им. Он был стар, и речь тут идет не просто о физическом качестве: почтенный возраст, если ему не сопутствует физическое одряхление, может внушать тревогу или благоговение. Кроме того сама она небыла честолюбива в собственном политическом смысле этого слова. Хотя по характеру и не «нянька», ни воином, ни «амазонкой» она на самом деле тоже не была, но, как многие отважные женщины, в момент кризиса могла проявить великую воинскую доблесть.
Сдается мне, Фарамира вы толком не поняли. Фарамир робел перед отцом, — и не только в том смысле, как это водится в обычной семье, где царит строгий и надменный отец с исключительно сильным характером, но и как нуменорец перед владыкой единственного сохранившегося ну-менорского государства. У него не было ни матери, ни сестры (Эовин тоже росла без матери), зато был «заправила»-брат. Фарамир привык уступать и держать свое мнение при себе, и однако ж, умел подчинять себе людей — как человек, который, со всей очевидностью, наделен личной храбростью и решимостью, но при этом еще и скромен, беспристрастен, и исключительно справедлив, и бесконечно сострадателен. Думаю, он очень хорошо понимал Эовин. Кроме того, титул князя Итилиэнского, первого среди знати после Дол Амрота в возрожденном нуменорском государстве Гондор, которому вскорости суждено было обрести имперское могущество и престиж, это вовсе не «должность огородника», как вы изволили выразиться. Восстановленному в правах Королю еще многое предстояло сделать, а до тех пор кн. Итилиэнскому следовало оставаться «проживающим по месту службы» стражем границ Гондора, отвечающим за его основной восточный аванпост, — а также на его плечи ложилось немало обязанностей по восстановлению утраченной территории и очистке ее от лиходеев и недобитых орков, не говоря уже о жуткой долине Минас Итиля (Моргула). Я, естественно, не стал вдаваться в детали касательно того, как Арагорн, в качестве Короля Гондорского, будет управлять королевством. Но понятно, что сражаться пришлось много, а в первые годы правления Арагорна предпринимались походы против врагов на Востоке. Главными полководцами, под началом Короля, конечно же, числились Фарамир и
