И, размахивая убийственной булавой, врезался в гущу неприятеля.
Что было дальше он точно не помнил, потому что впал в какое-то странное и страшное состояние, о котором потом думал со смешанным чувством стыда и затаенного страха перед чем-то темным и неведомым, что, как оказалось, постоянно сидит где-то в самом потаенном уголке его души, притаившись невидимо, да только и ждет такой вот минуты, чтобы внезапно броситься изнутри кровавым зверем, затуманить разум и притупить все чувства кроме одного — желания убивать, убивать и убивать…
Под ним пал конь, но он по-прежнему шел все вперед и вперед и наносил левой рукой удар щитом налево, и от такого удара падали сразу несколько человек, а правой рукой наносил тяжеленной булавой удар направо — и снова падали люди, и от грохота покореженного металла щитов, нагрудников и шлемов совсем не слышно было слабых и беспомощных криков умирающих в бою людей.
Филипп очнулся только тогда, когда увидел, что впереди уже никого нет.
Опустив щит и булаву, он огляделся вокруг.
Далеко слева и справа видны были бегущие в разные стороны ливонцы, бросающие по дороге оружие, московская конница добивала тех, кто еще пытался сопротивляться, а все поле было усеяно телами павших воинов.
Филипп присмотрелся, увидел, что большинство тел принадлежат ливонцам, и понял, что московское войско одержало победу, а значит, и он победил в первом настоящем бою в своей жизни.
… Пир победителей был шумен, весел, сладок и длился до самой ночи.
Филиппа наперебой поздравляли — он стал героем всего войска, и каждый хотел с ним «хотя бы по глотку», но он отказывался, так как чувствовал, что и так выпил больше чем за всю предыдущую жизнь, — в голове шумело, и ноги не слушались.
Он побрел в свой шатер и стал укладываться.
— Можно, Филипп Алексеевич, — заглянул десятник Олешка Бирюков.
— Заходи, — сонно сказал Филипп. — Чего тебе?
Широко улыбаясь, Олешка положил к ногам Филиппа довольно тяжелый мешок, в котором что-то брякнуло.
— Вот, — гордо сказал он. — Сегодня знатная добыча.
— Что это? — удивился Филипп.
— Как что? Твоя доля, — удивился Олешка. — Ну и воеводы, сам знаешь.
— Не знаю, — сказал Филипп, — я впервые это… Сотником… А что — так положено?
— Ясно дело! — ухмыльнулся Олешко. — Это ж военная добыча! А для чего ж воюем?
— Как, — не понял Филипп, — я думал это… Помочь…
— Ну да, конечно! А как же! Помочь оно надо, ясно дело! Но мы то с войны тоже должны что-то иметь, так ведь? Вон покойный Петров, царство ему небесное, первым делом в мешок заглядывал, да все приговаривал — мало, мол, собрали, сучьи дети, глядите у меня! И точно бывало — заныкивали то да се. Но с тобой, Филипп Алексеевич — Боже упаси — ни-ни! Тебя все у нас уважают — самое лучшее собрали — сам увидишь. Так-то. Ну, я пошел.
Он поклонился и вышел.
Филипп протрезвел.
Он осторожно открыл мешок и заглянул внутрь.
Там лежали вперемешку золотые и серебряные монеты, медальоны, броши, перстни, застежки и пуговицы, иконки, украшенные драгоценными камнями, золотые крестики и распятия, казалось, еще хранящие тепло шей, с которых были сорваны, хотя, конечно это только казалось, потому что некоторые из них были в крови, густой, засохшей и черной.
Филиппу стало не по себе.
Он быстро встал и вышел.
— Еще не спишь, герой? — весело хлопнул его по плечу сильно выпивший князь Оболенский. — ну ты был молодцом! Ты наверно, один сотню ливонцев нарубил — он расхохотался и, размахивая руками, стал показывать, как рубил ливонцев Филипп — Рррраз — щитом! Ррраз — булавой! Я доложу о тебе великому князю! Да-да, непременно! — Вдруг он стал серьезным. — Тебе принесли воинскую добычу?
— Да, — смутился Филипп, — но я…
— Сегодня я тебя жалую за твои героические заслуги своей долей — все твое! И даже не спорь — все твое! У тебя жена, дети есть?
Филипп машинально кивнул.
— Вот порадуешь! Ну, спи, отдыхай! О делах воинских поговорим завтра!
Он, пошатываясь, удалился.
Филипп вернулся в шатер и некоторое время смотрел на мешок. Потом он взял его положил в угол и лег.
Но сон почему-то не шел.
Особенно вспоминались распятия, крестики и иконки.
Филипп помолился, сжав в ладони образок, пересланный ему Настенькой, но сон все равно не шел.
Он встал, взял тяжелый большой щит великого магистра и накрыл им мешок.
Сразу стало легче.
Теперь мешка не видно было — только щит.
Но ведь воевода прав.
Настенька, конечно, очень обрадуется, если он вернется с войны богатым.
А дети, которых обязательно будет много — им тоже нужно будет что-то после себя оставить…
Он представил себе Настеньку, окруженной целой толпой детишек и постепенно успокоился.
Потом уснул.
Ему снились подвиги.
Глава десятая
ОЗАРЕНИЕ БРАТА ТРОФИМА
— Матушка, матушка, смотри, как я еще умею! — закричал пятнадцатилетний Ерема и исчез с головой в проруби.
— Господи, что он вытворяет! — в сердцах воскликнула Ульяна, собирая, начинающее твердеть на морозце только что прополосканное в проруби белье, — Ефим, скажи ему, чтоб перестал! Ну, где это видано — мальчишке зимой в проруби нырять!
— Успокойся, Ульяна, — Ефим Селиванов помог ей нагрузить белье на саночки. — Ничего ему не будет — он всю зиму так закаляется — ну и пусть, здоровее будет.
— А коли потонет, аль застудится насмерть?
— Ладно, брось, уж нас-то с тобой он точно переживет!
Запыхавшийся Ерема с шумом вынырнул из проруби.
— Матушка, отец, я до самой середины речки доплыл подо льдом и обратно вернулся! — Он выкарабкался на лед, накинул на себя заранее приготовленную шубу, а ноги сунул в валенки и догнал родителей, — мать тащила санки с бельем вверх по крутому берегу, отец подталкивал их сзади.
Поднявшись на берег, Ерема огляделся. Конечно, Мухавец не такая уж широкая речка и летом он без труда переплывал ее туда и обратно несколько раз, но зимой, да подо льдом, доплыть и вернуться это уже то, чем можно будет похвастаться перед тришинскими мальчишками! Пусть еще кто так попробует! Жаль, только, зима кончается, — лед хоть и толстый еще, но уже подтаивал сверху несколько раз — еще две три недели — и весна начнется!
Красивый зимний пейзаж открылся перед Еремой.
Спуск к реке, поросший кустарником, белым от снега и блестящим на солнце искорками мороза, черная аккуратно вырубленная отцом прорубь, чуть поодаль от берега, совсем не видна, пока не подойдешь близко — она вырублена за вмерзшим в лед стволом упавшей прошлым летом от удара молнии огромной
