– Отчего ж, фортецией киевской командуя, не предались открыто войскам лжегосударевым, подобно иуде Муравьеву Артамону?
Пожал плечами (жест сей такоже заранее подготовлен, чтобы уж не сбиться ненароком).
– Взаимно с Муравьевым решено было, что он при Чернигове сопротивления не окажет Государю, я же под Киевом измотаю воинство Республики, после чего отойду, оставив город Паскевичу.
– Давно ль последнюю эпистолярную пересылку с Иудою имели?
– С месяц тому, незадолго до баталии Киевской… Защемило в груди. Виду не подал, но сделал тайный знак; тотчас отец Даниил взметнулся. «Помилосердствуйте!» – крикнул трибунальским. Кивнули в ответ все трое, и Боборыко готовно сложил листы свои на трибунке.
Глоток воды. Еще. Мгновенье – и боль отошла.
– Итак, гражданин Волконский! – Боборыко подается вперед, несказанно похожим став на стервятника. – Каким же путем намеревались вы Республику Российскую во прах повергнуть?
– Для исполненья замысла моего намеревался, измотав в битвах армию свою и тем обескуражив ея, обвинить в скверном руководстве Управу Военную и, низвергнув Верховного Правителя вместе с директоратом, возглавить Республику, капитулировав вслед перед полками Паскевича…
– Однако же как предполагали вы свершить сие, коли армия ваша есть лишь одна из многих, Конституции преданных?
Сквозь звон в ушах – вскрик отца Даниила: «Мужайся, сыне!»
– Для сего имел связь с неким сообществом молодых обер-офицеров, близких к солдатам по положению, а равно и происхожденьем своим. В должный миг соумышленники мои пылкими речами внесли б разброд в полки, на подавление выступленья моего назначенные…
– Имена! Благоволите назвать имена! Презрительно усмехнулся.
– Всех не знаю, да и интереса, признаться, не имел к осведомлению о полном составе названного комплота. Связывался же через посредство поручиков Бобовича и Шевченка, а такоже подпоручика… – помолчал, словно припоминая, – Штольца…
– Последний вопрос мой по сему поводу: чему обязаны вы связью с упомянутыми? Обижены ль они были Республикою? Прельщены ль?
– Помыслов их не ведаю; впрочем, каждому мною обещаны были от Государя Императора щедрые вознаграждения. Размер пожалований на каждый случай обговариваем был отдельно, соответственно мере участия в заговоре. Для поручиков Бобовича и Шевченки чрез Артамона Муравьева имел письменно выраженное Государево изволение на пожалование сих особ поместьями и баронским достоинством…
– Извольте сесть!
Боборыко, картинно выбросив руку, протянул к столу Трибунала связку бумаг.
– Сограждане трибунальцы! Признание злодея, вами слышанное, подтверждается письмами, его рукой писанными и адресованными помянутым Бобовичу и Шевченке, а равно и Штольцу, и содержат инструкции наиконкретнейшие о проведении в исполнение изложенного Волконским умысла; восемь изъяты из шкапа злоумышленника, еще пять перехвачены лицами, чье служенье Конституции беззаветно… Признаете ли подлинность писем, Волконский?
– Да.
Вымолвил через силу – и ощутил слабое, ободряющее пожатие; поразился мельком синюшной бледности отца Даниила и мертвенному хладу руки.
– Более вопросов не имею!
Отвесив полупоклон, Боборыко оставил трибуну. Над алым сукном качнулась фигура первоприсутствующего Конституционного Трибунала генерала Юшневского.
– Серг… Гражданин Волконский! Имеете ль что сообщить Трибуналу дополнительно?
Господи! голос у Алеши дрожит… вдруг захотелось сказать: «Нет!» – хотя б раз за день. Однако встал, пересиливая себя, с неуверенностью (сего не предусматривал отец Даниил); качнулся, заставил себя держаться прямо, отгоняя радужные круги, плывущие перед взором.
– Единое лишь…
(Белым пятном в черной раме бороды мелькнуло под локтем лицо священника.)
– Единое… Ныне, опозорив честь свою и род свой запятнав… хоть безмерна вина… прошу верить: все, мною сделанное, сделано не иначе как на благо России!
И замолчал; больше уж не произнес ни слова, до самого конца, даже и когда вывели. Не в ту дверь, через которую ввели, а в иную, большую, в дальнем конце залы. Не было уже рядом отца Даниила; вокруг – незнакомые, совсем еще юные лица. Изумлены; не чаяли – его! – тут видеть. Что ж! им и не называли Волконского; к чему? И хотя уже не оставалось в душе ничего живого, хоть и душу саму приморозило, а вдруг заинтересовался: кто ж из них Штольц? Который Бобович?
Сидели вдоль стен молча; все разговоры переговорили. Юнцы с нетерпеливым задором поглядывали на дверь: когда ж обвиненье предъявят? Час, и другой, и третий – по брегету. Наконец отворились крашеные створки. Вошли солдаты, подняли с мест, оцепили, сбили поплотнее. Следом – Боборыко с папкою в руках.
Раскрыл. Прокашлялся.
– Именем Республики Российской!
Читал долго, нудно, изредка останавливаясь. Безысходная тишина была ответом; молодые замерли в непонимании, Сергей же Григорьевич, зная, жаждал одного –
– …согласно артикулам военного времени и не находя обеляющих обстоятельств, единогласно приговорили…
Ну же, ну!..
– Бывшего генерала Волконского Сергея; бывших поручиков Бобовича Станислава, Шевченко Фому, Панина Сергея, Иванова Петра, Таубе Отто, Попадопуло Христо, Солдатенкова Василия, Гонгадзе Вахтанга; бывших подпоручиков Штольца Антона, Панина Виктора, Иванова Павла, Апостолова Георгия, Лушева Ивана, Торосова Славомира, Карпова Василия, Богородского Пахомия, Штейнберга Осипа, Крестовского Андрея; бывших прапорщиков Львова Александра, Мацкевича Константина, Рябушкина Степана; а такоже бывших корнета Таньшина Иннокентия и подлекаря Мокаркина Савву…
Значительно, явно не без умысла, умолк. И:
– К расстрелянию!
С беспредельной легкостью вошло в душу Волконского жданное, вымечтанное слово. Не обманули, слава Господу! Отрешившись, вдруг и наконец, от всего бренного, он сложил руки на груди, и уж не слушал дальше, и не услыхал потому потрясенного – не в ужасе, нет! – в невыразимом изумлении! – вскрика Станислава Бобовича:
– Как?! Но разве нас судили?
