– Никак, страшишься?
– Страшусь. Потому как митрополит может напеть хулу князю Василию, а он, кажись, не супротивник византийского.
– Посылая вас во Владимир, князь наказывал творить по разумению. Вы так и творили для Руси. Князь Василий, конечно, нравом не тверд. Иной раз не гнушается от молвленного отпираться. Но ты к беде себя не приучай, – сказала она мягко и, вздохнув, добавила: – До чего же мне охота повидать ваше сотворение.
– Увидишь. Поутру покажу тебе рисунки всей росписи. Везем с собой, чтобы помогли отбиться от княжеского недовольства.
– Пошто до сей поры молчал о таком?
– Боялся, что и тебе не поглянется.
– Пустое молвишь.
Они опять замолчали, но на этот раз молчание нарушила Ариадна:
– Про князя Василия так скажу. Усомнилась я в нем – ведь завещанное княгиней моему монастырю золото и серебро он до сей поры не передал в мои руки. А она при мне ему сей строгий наказ давала.
– Может, у него оно в большей сохранности. Вашу городьбу боднет бык, так бревнышки из нее враз повывалятся.
– Твоя правда, моя обитель покуда беззащитная. Верю, что она окрепнет. Москва тоже не разом стала белокаменной. Но знаю, сыну материнский наказ надлежит выполнять.
Глава восьмая
1
Зима в 1408 году на Великую Русь шла как-то нехотя.
Весь ноябрь дули по-зимнему ледяные ветры-костоломы и каменили не прикрытую снегом землю. Нависали тяжелые тучи, сулившие обильные снегопады, но, растрепанные ветром, только скупо порошили снежинками. Старики, припоминая прожитые годы, отыскивали в памяти былую лихость, чуяли в бесснежье новую недобрость. Суеверной старости вторили на папертях храмов юродивые, суля конец долгого благоденственного покоя, долженствующего в скором времени обрести неупокойность в огне, в голоде со всякими морами.
Молва заботливо разносила раздумья стариков и вещания юродивых, и простой люд, спасаясь от слухов, чтобы не запали в память, заслонялся молитвами, надеясь на Божью милость, берегущую Русь с года несбывшегося нашествия хромого Тимура.
Пахари, беспокоясь за пашни, теплили перед образами свечки, с испугом поглядывая на землю, исчерченную от мороза трещинками. Это ли не страх для землепашцев, знающих, что могут загибнуть озимые, а для пересева по весне может не оказаться в запасе зерна.
Москва полна слухами, слушками, пересудами. Но ее обитатели, поглядывая на бояр с купцами, замечали, что те и другие не меняли спесивой житейской походки, а потому страхами себя не одолевали. Иные просто посмеивались в бороды при упоминании о супостатах. Какие супостаты, когда про них ничего не знают княжеские дружины, а уж им ли не знать о возможной беде!
А главное, без заметной тревоги живет хозяин Москвы, князь Василий Дмитриевич. Всякое утро по городу верхом прогуливается, навещая окрестные монастыри, выстаивая обедни.
Ему-то известно, что творится на сей день в Орде. У князя там всякие по чуткости уши, а от них у него нет дурных вестей. Москва шепчется, что Василий не чурается теперь старых бояр, которых отодвинул от себя в сторону. Они помогают ему посулами да обещаниями выправить его непослушность Орде. От них у князя вести, что хан Эдигей задумал нашествие на землю Литвы. Василий, поверив слухам о намерении хана утихомирить Витовта, через тех же бояр дал тайное слово на согласие пропустить татар через свои владения к беспокойному соседу и тестю, потому что и Василию он немало крови попортил.
Но о намерении татар знают только князь да бояре. Народу о них никто лишнего слова не молвит.
Что снегом зима не богата, так это Божье наказание за нерадивость попов и монахов, теряющих истовость веры, да и народишко тоже виноват, потому как, глядя на них, тоже иной раз без креста спать ложится. Старческой мудрости верить тоже надобно не без мысли, поослабла мудрость, а про юродивых и говорить нечего, им бы только пугать да испугами подаяния выпрашивать, ведь никакими иными заботами не обременены.
Живет Москва, молится и грешит. Живет Москва и, глядя на покойность князя, страхами о татарах себя не пугает, утешаясь тем, что прошли, дескать, времена, когда Орда Великую Русь в страхе держала.
Живут в келье у Спаса на Яузе живописцы Андрей Рублев да Даниил Черный. Отгостив у игуменьи Ариадны, вернулись домой. Показали рисунки сотворенного во Владимире игумену Александру. Ошеломили монаха дотоле невиданным написанием Страшного суда. Рассматривая рисунки, игумен упорно молчал. Потом свез их к великому князю Василию. Вернувшись из Кремля, неделю не покидал своего покоя. Как принял его князь, монах живописцам ни единого слова не сказал. Сами они терялись в догадках от игуменской молчаливости и тревожились. Скоро месяц дома живут, а ни к князю, ни к митрополиту их не зовут. Такое невнимание для них даже обидно…
2
Вечером в четвертый день декабря, едва колокола отзвонили ко всенощной, над Москвой стих весь день дувший ветер, застеливший небеса плотными тучами, и повалил обильный снег.
Снегопад, не переставая, засыпал город всю неделю. Из-за снежной сугробности пустовали церкви. Снег падал сухой, похрустывал под ногами.
Зима перестала скупиться, а народ опять в большом снеге начал углядывать никому не понятное знамение…
3
В то утро, когда Андрея с Даниилом наконец позвали к великому князю, в Москве бушевала метель.
В просторных сенях перед думной палатой, куда пришли живописцы, было людно: воеводы, бояре, свои и иноземные торговые гости, а также монахи. Бояре с купцами, узнавая живописцев, на их поклоны шевелили головами, но некоторые из бояр, хорошо знавшие Андрея и Даниила, будто не видя их, проходили мимо. У Даниила, угадавшего по поведению бояр, что встреча с князем будет не совсем приятной, на лбу выступили капельки пота.
В сенях шумно, хотя все переговаривались вполголоса. Людей по имени вызвали в палату, и все перед дверью торопливо крестились. Вызванные в палате подолгу не задерживались. Выйдя, шепотом сообщали ожидавшим своей очереди, что великий князь зело неласков. Наконец окольничий назвал имена живописцев.
Андрей и Даниил, войдя в сумрачную палату и перекрестившись на иконы, остановились возле двери.
Князь Василий в парчовом наряде, не видя их, стоял у стола и что-то бормотал. Потом, прижав ладонь ко лбу, прошелся по горнице. Василий ходил, покусывая кончик бородки, а заметив пришедших, по- недоброму сухо спросил:
– Объявились? Давно ждал, а вы, должно, опять недужили?
– Явиться перед твои очи нам велели только вчера вечером, – ответил Андрей.
– Как это вчера? До снегопада велел игумену прислать.
– Слова о сем от него не слышали.
– Бережет, видать, ваш покой. Смолчал, учуяв мою гневность. Шибко гневен на вас, что осмелились больно на свой лад собор владимирский лепостью украсить.
Замолчав, Василий пристально осматривал живописцев. Приметил, что Андрей спокоен, а лицо Даниила покрылось от волнения красными пятнами.
– Слыхал не раз, будто лепость сотворили великую, но только Господу и Церкви вовсе ненадобную. И беда в том. Милость Божью над гневностью Божьей непомерно возвысили. Посмели позабыть, что вам, грешникам, сего сотворять не положено. Надобно мне знать всю правду, чей разум верховодил в замысле росписи Страшного суда?
– По моему замыслу писан, – ответил Андрей, заметив, как на лице князя дернулись брови.
– Вона как! Так и знал. Без твоего признания, Андрей, не сомневался, что только ты обзаведешься
