Ему никогда не было скучно с нами. Когда мы работали, он сидел в стороне и смотрел, как мы таскаем тяжелые бревна, а когда наступал отдых, радовался больше, чем мы. Петька подбегал к Смирнову, и они уединялись. Мы замечали, как мальчик о чем-то спрашивает Смирнова и тот как бы нехотя отвечает, а если мальчику хотелось потрогать какой-нибудь механизм, Смирнов послушно вставал и шел за ним.
Меня удивляло еще и то, что Петька приходил сюда, на шурф, и только сюда. Я не слышал, чтоб Смирнов пригласил его к себе. Как-то я не выдержал и опросил его об этом. Он посмотрел на меня с удивлением, словно впервые догадался о такой простой возможности, но ничего не сказал, а когда этот же вопрос возник у Виктора Ивановича, пожал плечами:
— У него родители есть. Они любят его. Где уж мне приглашать? Хорошо, что сюда ходит.
Тут у меня родилась мысль: Смирнов просто поддерживает дружбу с Петькой для того, чтобы не обидеть мальчика, и дожидается, когда тот поймет и не станет больше ходить к нему.
Но мальчик ни о чем не догадывался, он прибегал, как всегда, улыбающийся, жизнерадостный.
В последнее время одно печалило Петьку. Он просил, чтобы его сводили вниз, под шурф, но Смирнов отговаривал, находил всякие причины.
— Да покажи ты, — не выдержал Виктор Иванович. — Как бригадир, разрешаю.
— Все в порядке будет. Никто не заметит, — говорил Федор.
— Нельзя ему, — стоял на своем Смирнов.
— Но почему? — спрашивали мы.
— Нельзя, — твердил Смирнов и отходил от нас.
А мальчик был упорен, и отказывать ему становилось все труднее. Мы уже начали подумывать, что Петька когда-нибудь не придет, и тоже с нетерпением стали ждать его. Тогда мы работали молча, о мальчике старались забыть и не напоминать о нем Смирнову.
И вот — это было в пятницу — прибегает мальчик в застиранных брюках, помятом пиджачке, стянутом ученическим ремнем, в замасленной шапке. Серые глаза широко открыты, блестят. Нам сразу полегчало.
— Шахтер ты, брат, настоящий.
— Только бы аккумулятор поменьше, и все сошло бы.
— Не тяжел он тебе, Петя?
— Нет, ничего.
Один Смирнов молчит, мнет в пальцах окурок. С самого утра он такой хмурый. Виктор Иванович спросил:
— Ты, Паша, не прихворнул случаем?
— Нет, — смутился Смирнов и вдруг заговорил о мальчике, чего раньше не делал. После ухода Петьки он обычно замолкал, и если мы говорили о парнишке, о том, какой он подвижный, интересный и любознательный, Смирнов только улыбался, прислушиваясь к нам, и лишь иногда отвечал коротко и глухо, повторяя наши слова: «Да, он хороший».
Смирнов начал не сразу. Сначала посмотрел в степь, потом повернулся к нам, снял каску, достал оттуда папиросы, закурил, шумно выдохнул дым изо рта, заговорил сиплым голосом:
— Вечор к Петьке на дом ходил. Приоделся для этого дела получше, думал, с родителями потолкую — отпустят парнишку под шурф. Ведь пристает он, смотрит так, что жалость берет.
— Ну и как, переговорил? — нетерпеливо спросил Федор.
— Поговорил. Не, застал я их, в город уехали, в гости, а парнишка один не захотел ехать, меня ждал, а сказать не сказал, побоялся, видать. Мне обрадовался, чаем угостил. Посидели мы с ним, а напоследок в слезы: хочу завтра — и все. Я ему: «Родителей, Петя, не предупредили, нехорошо будет». — «Не узнают», — отвечает. А как не узнают? Узнают. Нехорошо получается без согласия старших.
— А мы не старшие? — весело крикнул Федор и ударил по колену Смирнова, повторив уже с задором: — Дети, по-твоему, да? А он молодец, Петька! Настоял на своем. Мы шахтера из него сделаем.
Но Смирнов так и не повеселел.
— Да ты, Паша, не волнуйся. Ни одна газомерщица не заметит, — успокаивает Федор. — Я ребят уже предупредил. Если что, задержат.
Шурф неглубокий — сорок пять метров, семьдесят три ступеньки. Нам их преодолеть ничего не стоит, а каково Петьке! Первым спускается Смирнов, за ним — мальчик, придерживаемый Виктором Ивановичем.
— Ну, счастливо. — И машет им рукой. Потом подсаживается к нам, помедлив, говорит: — Вот думаю я так: к настоящему труду он хочет его привадить. Постепенно, а не наскоком. Ведь не баловство у нас тут. Взрослые бегут, а тут — мальчишка. Поди, этого и боялся Смирнов, а не родителей. Они-то поймут, спасибо скажут...
Мы слушаем Виктора Ивановича и думаем: может быть, и так, здесь не только тяготение одинокого человека к ребенку, а, как выразился бригадир, надо привадить к труду.
А Виктор Иванович продолжает:
— И верит ему Петька, на грубость не обижается, словно чует сердцем, что жизнь-то у Смирнова прошла в колдобинах. Ребенок — он всегда чуткий. Помнишь, Федор, мальчик плакал, в футбол не взяли играть? Прошли мы и только посмотрели, а Смирнов остановился, взял с собой, уговаривал: «У нас лучше, у нас тебе понравится». И правда, понравилось Петьке, ходит...
Через полчаса Смирнов и Петька возвращаются. Мальчик закрывает лицо от света пыльными ладонями, оно в угольной пыли, с темными полосками от пота. Лишь глаза блестят сильнее, чем прежде. Он просит у нас зеркальце, но зеркальца нет. Мальчик вздыхает и долго не соглашается вымыть лицо и руки.
Прошло часа полтора, как счастливый Петька убежал домой. Уже кончаем загружать последнюю клеть, когда Федор останавливает нас:
— Ребята, смотри, какое чудо плывет!
Смотрим в степь и видим быстро приближающуюся женщину. Низенькая, в короткой юбчонке, она издали кажется нам девчонкой. Вот она появляется возле будки, и мы признаем в ней Петькину мать.
— Кто у вас старший? — спрашивает она, вытирая уголком платка пот с подбородка.
— Что случилось? — подается к ней побледневший Смирнов.
— Ты мальчишку водил в шахту?
— Я.
Женщина выпрямляется, оглядывает Смирнова и вдруг обиженно начинает кричать не вяжущимся с ее маленькой фигурой резким голосом:
— Седой наполовину, а ума не нажил! Зачем страсти божий мальчишке показываешь? Разумеешь ты или нет? Ишь чего выдумал — к шахте Петьку приучать! Не будет этого! Не будет этого, никогда не будет! От школы отобьется, начнет здесь пропадать. Как ты, спину потом горбатить под этим лесом пойдет!
— Он умный, — растерянно отвечает Смирнов и вызывает новую, еще более яростную вспышку.
— А ты хочешь, чтоб он у меня глупым был? Изувечить его хочешь? Не дам! Я управу найду!
Качаясь, как от тяжести, Смирнов проходит мимо женщины, скрывается в будке, а та кричит вслед:
— А, стыдно стало! Да тебя в тюрьму посадить мало, да!
— Молода, а зла, видать, — цедит сквозь зубы Федор.
— Чего ты городишь? — прерывает ее Виктор Иванович. — Обидела человека, эх ты... Парнишка ему как сын родной.
— Вот тоже отец нашелся! У него свой есть, жив еще!
— Эх! — сокрушенно машет рукой Виктор Иванович.
И это «эх» действует на женщину отрезвляюще. Она как бы оседает и уже не кричит, а говорит, опустив руки на бревна, словно придерживается:
— Зачем же без разрешения? Напугалась ведь я. Пытала его, где был, а он молчит. Уж мальчишки сказали: «На шурф бегал».
Федор подбегает к ней.
— Мать, да ты не бойся. Мы из него шахтера сделаем, сильного, настоящего.
— Бревна таскать! — охает женщина.
— Почему бревна? — удивляется Федор. — Механизмами управлять будет. К его времени шурф как память останется, редкость музейная. Поняла?
