И, взяв под руки Осипа и Шульгу, Луиджи направился к кабачку.
— Благодарствуем, мы... — начал, было, Шульга. Но Мокки не дал ему докончить.
— О нет, о нет! — воскликнул он. — Вы не захотите меня обидеть...
В кабачке, сидя за столиком, все трое оживленно беседовали о войне, об обороне города... Ахлупин рассказывал о своей Шестой батарее, хвалил ее командира. Постепенно в разговор втянулись и другие посетители.
Только один человек, сидевший за соседним столиком, угрюмо молчал. Шульга уже давно обратил внимание на него. Длинный, очень худой, с выдающимися скулами и горящими глазами, он пил вино, ничем не закусывая. Это был всем известный пан Сабанский, дальний родственник крупного помещика Сабанского, замешанного в одном из польских заговоров. Его имение было конфисковано, а огромные амбары, помещавшиеся в Одессе недалеко от Суворовской крепости, превращены в казармы, — они так и назывались Сабанскими. И это особенно раздражало Сабанского.
Его фанатичная ненависть к русским была всем известна. Сейчас, под влиянием бушевавшей в нем злобы и выпитого вина, она прорвалась наружу:
— Пся крев! — вдруг закричал, ударив кулаком по столу, Сабанский. — Hex сгине ваш Щеголев разом с его батареей!
— Пан Сабанский! — воскликнул Мокки. — Как вы смеете...
— Это оскорбление!.. — глухо проговорил Шульга, вставая.
— Пся крев! — прервал его Сабанский.
— Цыц! — раздался вдруг густой бас, и из темноты выдвинулся плотный человек с широченными плечами. Это был известный далеко за пределами Одесского порта силач — грузчик Христо.
— Немало переносил я всякого дерьма, — прогудел он, пробираясь к Сабанскому, — вынесу и эту дрянь...
Но Сабанский не стал дожидаться Христо.
— Лайдак!.. Быдло!.. Хлоп!.. — визгливо крикнул он и мгновенно выбежал.
Вслед ему грохнул дружный хохот.
— Вот собака!.. — сказал Шульга.
— Видать, что не русской крови, — заметил кто-то.
— Что там кровь, — возразил Шульга. — Я знаю поляков, которые совсем не похожи на этого.
— Правильно! — воскликнул взволнованно Луиджи. — Я вот тоже... — он на мгновенье замолчал, видимо подыскивая наиболее подходящее слово, — я тоже не был русским. Но теперь Россия — мое второе отечество! Ничего мне для него не жалко. Деньги у меня есть, целую батарею мог бы построить.
— Так чего же ты медлишь? — спросил Христо.
Шульга вспомнил рассказ прапорщика о том, что из-за отсутствия средств не оборудуется Центральная батарея.
— Это было бы замечательно. Вы бы поговорили с генералом. Или с нашим командиром, — он-то уж посоветует.
Глаза Луиджи загорелись.
— Так вы думаете, разрешат?! Ведь это же для пользы отечества! Должны разрешить. А ежели будет разрешение, значит, будет и батарея.
На следующий день утром Щеголев, как всегда, вышел в столовую. Обычно в это время его уже ожидал завтрак.
На этот раз стол был пуст, даже без скатерти. Прапорщик удивился. Агафья всегда такая аккуратная, уж не случилось ли чего! Он надел шинель и вышел. Во дворе было тихо и пустынно. Одна Агафья яростно орудовала метлой. Увидя прапорщика, она всплеснула руками.
— Господи!.. Да неужто вам пора идти? А я, дура старая, за уборкой этой и времени не заметила. Подождите минутку, сделайте милость! Я сейчас самоварчик раздую.
— Не нужно, Агафьюшка. Я на батарее чайку попью. Скажи мне лучше, отчего это тишина всюду такая, никого не видно. И двор ты сама убираешь. Уж не провинилась ли в чем перед Марьей Антоновной?
— Нет, бог миловал, не провинилась. А убираю потому, что больше некому, — все в порт погнаны, корабли грузить.
— Какие корабли?.. С чего это дворовым корабли грузить?
— Вчерась вечером, явился какой-то купец, поговорил с барыней... И с вечера же всех и забрали... Мишку-казачка и того погнали, а он же дите еще малое... Только вот я, Фекла-стряпуха да сторож и остались.
«И Бодаревские такие же шкуры, как те купцы», — с горечью подумал прапорщик.
В порту было тесно и шумно. Скрипели возы, люди бегали с мешками на корабли, порожнем обратно.
— Мать ты моя, что делается! — удивлялся Осип. — Никогда такого в порту еще не было.
— Торопятся, — говорил Рыбаков, — ждут!.. Эх, штормик бы сейчас, кораблики задержать.
Но погода стояла ясная и тихая.
Уходя вечером с батареи, прапорщик собрал весь гарнизон и сказал:
— Старшим на время моего отсутствия остается кондуктор Рыбаков, а за ним Ахлупин!
В штабе, куда прапорщик зашел за новостями, толком никто ничего не знал.
Задолго до рассвета прапорщика разбудил какой-то шум в доме: хлопали двери, слышались торопливые шаги и тревожные голоса. Прапорщик выглянул из комнаты и в коридоре заметил Ваню.
— Маменьке плохо, — сказал мальчик.
— Что с ней? — встревожился Щеголев.
— Расстроились очень. Дворовые наши вернулись из порта, рассказывают, что иностранные корабли в гавани задержаны... Войну объявили. Маменька пшеничку не всю продали, а теперь вывозить хлеб запрещено. Маменька и заболели. Уже за лекарем послали.
Через несколько минут прапорщик был на батарее. В предутренней тишине при свете горящих пальников серьезно глядели лица солдат, грозно темнели пушки. Зарядные ящики стояли раскрыты.
Батарея была в полной боевой готовности. Но из штаба никаких сообщений не поступало. Только на рассвете к Щеголеву прибежал запыхавшийся посыльный.
— Извольте принять пакет, ваше благородие. Был у вас дома, ваше благородие, сказали, что вы здесь, вот и прибежал...
Прапорщик схватил пакет, одним движением вскрыл его. Это был приказ, запрещающий кораблям выходить из гавани.
— Наконец-то!— сказал Щеголев. — Жаль, что поздно наши спохватились. Многие ночью ушли.
С утра на батарее стало появляться высокое начальство. Прибыл даже генерал Сакен. Осмотрел батарею, остался доволен.
— Ваша и Третья батареи находятся в прекрасном состоянии. Вижу, что оба командира достойны высокого звания русского офицера.
Походил возле пушек, осеняя каждую крестным знаменьем, и уехал.
— Ну, зарядил генерал пушки святостью, — пошутил кто-то из солдат, — теперь не бойся!
От адъютантов прапорщик узнал, что поздно вечером фельдъегерь[5] привез царский манифест о разрыве дипломатических отношений с Англией и Францией, а также приказ о наложении эмбарго[6] на суда, принадлежащие этим державам.
Хотя разрыв дипломатических отношений еще не означал войны, но в городе это было воспринято именно так.
На улицах появилось множество военных — шли на Бессарабию войска. Местное население окружало их вниманием и заботой. За отсутствием казарм, командование размещало солдат и офицеров по квартирам. Хозяева, особенно те, кто попроще, встречали их радушно и гостеприимно.
— Как же, — говорили, — не поделиться с солдатиками? Чем богаты, тем и рады. Ведь они защитники
