науку, чтобы делать деньги… Не кажется ли вам, что многое предпринималось им ради саморекламы: «Отец-благодетель града и храма, покровитель искусств и наук…»
— Во многом вы правы, но и не упрощайте: все ради прибыли. Климентий Данилович был прирожденным инженером, питал страсть к изобретательству, к смелым экспериментам. Они доставляли ему истинное наслаждение. В отношениях же с рабочими Бодылин слыл справедливым, во всяком разе никогда не унижался до обсчетов, спаивания, рукоприкладства…
— Видимо, слыл в своем кругу белой вороной, — сказал Зубцов, с удивлением чувствуя, что проникается невольной симпатией к этому многоликому Бодылину.
— Если хотите, да, белой вороной. Вообще он видится мне личностью довольно трагической. Помните у Горького, Егор Булычев говорит: не на той улице живу. Так вот, Бодылин тоже не на той улице жил и понимал это. Но перейти на другую улицу не хватало духа.
…Весна двадцать первого года. Схваченная апрельским утренником земля звонко вторила быстрым шагам Каширина. Остались позади хибарки Муравьиной слободки, под глинистым обрывом потрескивал истончавший ярульский лед. Впереди, за кромкой тесового забора, чернели скелеты яблонь бодылинского садоводства.
Пришлось долго стучать кованою скобою, пока калитка слегка приоткрылась, лязгнула цепь.
— Кого там бог дает? — голос показался Каширину смутно знакомым. Но откуда он мог знать этого старика со всклокоченной седой бородой, настороженно и недобро глядевшего на Каширина.
— По слухам, здесь обитает гражданин Бодылин, и я желал бы… — начал Каширин, но всмотрелся, умолк, договорил полушепотом: — Климентий Данилович, вы?
Цепь лязгнула снова, Бодылин высунул в щель голову в затертой шапке, обвел взглядом безлюдный берег, покосился на Каширина, сказал:
— Никак Вячеслав Иванович? Пришел, так входи. Благодарствуем, что не побрезговали. Вот как, значит, довелось повстречаться. Бодылина не признал! Эх, судьба-индейка!..
В кухонное окно скреблись голые ветки яблонь. Тускло теплилась на стене керосиновая лампа с закопченным стеклом. Через раскрытую дверь в горницу Каширин с удивлением разглядел слабо мерцавшие в свете лампадки оклады икон. Иконы в бодылинском доме! Климентий Данилович никогда не отличался набожностью, лет пять назад слыл чуть ли не богохульником. Хозяин перехватил испытующий взгляд Каширина и сказал с горькой усмешкой, кивнув на иконы:
— Не дивись и не осуждай. Последнее прибежище мятущейся души и возмущенного разума… — И, глядя за плечо гостя, продолжал монотонно, будто боролся с дремой: — Один я остался. Один как перст. Старший сын, Никодим, ты помнишь его, конечно, надежда моя на старость, погиб неведомо от чьей руки. Средний, Афанасий, как был не в бодылинскую породу, мот и прожигатель жизни, таковским и остался. Удрал из России невесть куда, не то в Манчжурию, не то дальше, за океан. Одна надежда — Агочка из Питера обедает наехать летом. Может, выдам ее замуж и доведется понянчить внучат. А то совсем сошел на нет бодылинский род. — Он натужно закашлялся и договорил с неожиданной для него покорностью: — Отвратил от меня господь за гордыню мою свой пресветлый лик. Но не ропщу. Воздает, видно, небесный судья по скверне моей…
Каширин чуть не выронил стакан с чаем. Такое услыхать от Бодылина.
— Так-то вот у меня обернулось. Воистину, не в городе Степан, не в селе Селифан. Старой власти неугоден был. Хоть миллионщик, да вольнодум и задира. Новой — тоже не показался: злодей, кровопивец и классовый враг. Лишь в господе нашем прибежище и сила моя…
Каширин умолк. Устало и печально провел рукой по лицу, будто счищая что-то с него, и сказал приглушенно:
— А последняя встреча была в той же сторожке, на свадьбе дочери Бодылина, Агнии Климентьевны. Приехала она из Питера и вскорости вышла замуж за Аристарха Николаевича Аксенова. Аристарх Николаевич родом был из потомственных сибирских рудознатцев, инженерное образование получил на медные гроши и стал мозговым центром Бодылинской компании. Все, о чем я вам рассказывал: геологические открытия, различные новшества в добыче — во многом было делом ума и рук Аксенова. Любил его Климентий Данилович, как родного сына. Аристарх же Николаевич едва ли не с юности полюбил Агнию Климентьевну, хотя она была младше его на пятнадцать лет. Словом, романтическая история. И вот свадьба. Я был на ней единственным гостем. Всеми владело предчувствие неотвратимой беды, надвигавшегося конца, и наши крики «горько» были не только данью свадебному обряду… — Каширин снова провел рукой по лицу и заключил: — Но так или иначе поженились они, как желал того Бодылин, с попом и венцом. Деньков через десять молодые отбыли на жительство в Питер, где Аксенов получил место приват- доцента в институте. А через неделю после их отъезда Бодылин в своей сторожке был убит и ограблен.
— Убит и ограблен?! Кем? Что взяли у него?
— Кем, не знаю. Разворочен был летник во дворе. Слухи шли, взяли золото в слитках. Агния Климентьевна и Аристарх Николаевич по тем временам еще не добрались до Петрограда, и я похоронил Климентия Даниловича в фамильном склепе Бодылиных. А на второй день после похорон был препровожден в губернский уголовный розыск. Допрашивал сам начальник. Был он из прибалтов. По-русски говорил с акцентом. И глаза тоже, как прибалтийское небо. Знаете, бывает оно таким, не пасмурное, но и не ясное. Одним словом, пустые глаза, холодные. Как говорится, ни печали, ни воздыхания.
Качка усилилась. Зубцов то и дело переступал с ноги на ногу, чтобы не потерять равновесия.
— Допрос он вел с явным пристрастием. Требовал от меня фактов произвола Бодылина на прииске и фактов его контрреволюционной деятельности, а поскольку я таковых фактов не ведал, костерил меня буржуйским прихвостнем и скрытой контрой. Но дотошнее всего выспрашивал: где и сколько кладов заложил Бодылин? Так ведь Бодылин-то душу не раскрывал передо мной. Я в его глазах оставался мальчишкой, горным техником. Единственный человек, которому Бодылин мог бы доверить тайну, Аристарх Николаевич, был далеко.
— И уехал дней за десять до гибели Бодылина?
Каширин кивнул и сразу же настороженно спросил:
— Вы усматриваете некую связь между этими двумя совершенно локальными событиями?
«Версия может быть и парадоксальной, но никогда облегченной», — повторил про себя Зубцов слова Орехова и сказал успокаивающе:
— Конечно, события совершенно локальны. Право же, никаких намеков. Не знаю только, когда и при каких обстоятельствах скончался Аристарх Николаевич.
— В сорок втором, в Ленинграде, от дистрофии. К тому времени он был профессором, заметной величиной в горном деле. И непременно стал бы академиком, да эвакуироваться наотрез отказался и умер совсем молодым. Теперь-то я доподлинно знаю: шестьдесят два года для ученого — прямо-таки юношеский возраст.
— Агния Климентьевна жива?
— Увы, последовала через год за супругом. Они, как гоголевские старосветские помещики, не могли существовать один без другого. Ослабла она от голода, а пуще от горя. Вывезли ее в сорок третьем из Ленинграда, она и скончалась в пути.
Катер снова стало швырять, и такие яркие минуту назад огоньки Сочи сделались расплывчатыми, зыбкими.
— Что же, так и сошел на нет бодылинский род?
— Бодылинский — да. Аксеновский ведется. Сын Аристарха Николаевича и Агнии Климентьевны — Николай Аристархович Аксенов, ныне управляющий бывшим прииском Богоданным. Теперь это крупный рудник Октябрьский — центр Северотайгинского района Краснокаменской области. Николай Аристархович — уважаемый в нашей отрасли человек, фронтовик, грамотный инженер. Но ни дедовского размаха, ни отцовского блеска я в нем не ощущаю. Суховат, рационалистичен, скрытен, что называется, себе на уме. Так что обмениваемся с ним поклонами на министерских совещаниях — вот и все знакомство. Отец-то его был человеком недюжинным, редкостного обаяния и редкостной честности…
— Вы так и характеризовали Аксенова-старшего тому прибалтийцу в двадцать первом году?
— Разумеется, — убежденно начал Каширин, осекся, озадаченно посмотрел на Зубцова. — Хотя… Насколько могу припомнить, он не проявлял интереса к Аристарху Николаевичу, спросил только: когда и куда он уехал и высказался в том смысле, что в Петрограде Аксеновых встретит милиция и допросит по форме…
