Зверь с той стороны

Ага, то самое.

Демона не потребовалось даже каким-либо специальным способом обездвиживать. Арден постарался на славу. Вся его довольная морда (я представить себе не мог, что на собачьей морде может отражаться столько радости) была в крови. «Скорую» я вызывать не стал. Оклемается Демон, его счастье. Нет, так нет. Гадине — гадская смерть. Я запер собаку в одну из комнат и занял позицию у бойницы. Помните десятимиллиметровой толщины входную дверь без ручки? А я помнил.

'Игвы' прибыли оперативно. Трое в Жигулях-'шестерке' и двое в пикапе Форд. В Форде, должно быть, привезли девственниц для жертвоприношения, но их пока не было видно. Связаны, одурманены наркотой, лежат на полу — ясно. Сатанисты вывалили из автомобилей сразу все и деловито направились к дверям липового охранного агентства. На них было что-то вроде униформы: тёмно-серые кепи с твёрдой высокой и круглой тульей и кокардой — перевёрнутая алая пентаграмма в окружении белых рун. Одежда преимущественно тёмных цветов — чёрный, серый. Ремни, пряжки — портупея. В руках и за плечами объёмистые сумки. Главные и самые гнусные палачи «Предстоящих». Люди, как люди. Ничего выдающегося, никакой особенной печати зла.

Я потратил на них шесть патронов итальянского пистолета и одиннадцать секунд личного времени. Верный ствол, верная рука, верный глаз. Поле эмоций? Фигня; отработал, как в тире. Один патрон по счету лишний, но мне показалось, что водитель Форда умер не сразу.

— Считайте, — пробормотал я в пространство, — что добряк Капрал проявил милосердие.

Двор был глухой (спецом такой выбирали, сказал бы Демон), и ни одна живая душа на выстрелы не высунулась.

Между прочим, среди полегших «Игв» не было ни единой особы женского пола.

— Что же это получается, Кобра — мужик? — рассуждал я вслух. — Да нет, Зомби, помню определённо, говорил — девка. Наверное, эта змея что-то почуяла своим исключительным нюхом.

'Шут с ней!' — подумал я, и пошёл было, однако опомнился и решил подождать на всякий случай десяток минут. Вдруг она просто припозднилась?

Десяток минут прошёл, Кобра так и не появилась. Ждать дальше было нельзя. Какой бы бардак не творился в городе, а милиция всё-таки вполне может приехать по вызову бдительных граждан, обеспокоенных пятью трупами во дворе.

Вернувшись в подвал, я обнаружил, что Гойда Сергей Сигизмундович, профессор, почти что Эйнштейн в психиатрии, отдал концы. Резервуар шприца-пистолета не был рассчитан на большую группу пациентов. И профессору досталось сонной дури — чуть. Может, совсем не досталось, а передо мной он прикинулся, как незадолго до того перед ним — я. Каким-то образом, наверное, пытаясь освободиться, Гойда опрокинул кресло. На этот раз вперёд. И захлебнулся. А воды-то было на полу — вершок.

Печальна участь непризнанных гениев.

Я уволок Ильдара наверх, перевязал ему, как мог простреленную ногу (рана сквозная, чепуха, если помощь вовремя оказать), запер в комнате по соседству с Арденом. До чёрта помещений пустует, отметил я, бросив взгляд на уцелевшие мониторы. Не то всех охранников сорок пятого калибра нарочно разогнали, не то они сами разбежались от греха подальше.

Демон был всё так же недвижим. Но тёплый пока.

Я снял с него широкий офицерский ремень, надел на себя. Пистолет заткнул за пояс, пристегнул имеющимся на рукоятке пружинным колечком нож к пряжке. Неся «Моссберг» в руке, опять спустился в подвал. Щедро окатил холодной водой лежащих в ванне горе-экспериментаторов. Приходили в себя они медленно, а увидев, кто их поднял ото сна, впали в кратковременный ступор. Я приободрил их тычками и оплеухами. Поняв, что от них требуется, они затряслись с новой силой. Им уже вовсе не хотелось призывать для мира грандиозного правителя. Им хотелось тихо слинять и без следа раствориться в неизвестности. Я пообещал, что когда они завершат работу, так и будет. Я их отпущу, живыми и невредимыми.

Подгоняемые видом направленного на них помпового ружья крупного калибра, они исключили из цепочки испорченную никудышным снайпером Ильдаром 'лейденскую банку', провели предварительный прогон мощностей, постригли меня и побрили наголо. (Я, честное слово, едва не разрыдался над своими драгоценными кудрями, плывущими по воде. Столько лет растил, лелеял и обиходил, столько лет!…) Рассадили присоски. «Матюгальник» на голову я напялил сам и застегнул его ремни тоже сам. Ощущения — самое то! — будто ведро с холодным дерьмом на голову надел.

Рваный рот подал мне толстый кусок твёрдой резины, по виду — вырезанный из автомобильной покрышки. 'На что?' — спросил я, морщась. 'Возьмите в зубы. Вроде боксерской каппы. Будет предохранять'. Я взял. Отвратительный вкус. Рваный рот сунулся с куском блестящего пластыря — заклеить мои уста снаружи, как у людей-мешков, — но я так на него гаркнул, что тот даже присел, сердешный.

Потом подготовка закончилась.

'Сейчас вам будет больно', — предупредил Рваный рот. Вытащив резину, я сказал с раздражением: 'Ладно, не девочка, хорош тянуть'. — 'Вы бы всё-таки положили ружьё, — посоветовал второй. — Начнёте ещё стрелять. Себя пораните. Нас'. — 'На предохранителе, — успокоил я, вставляя каппу на место. — Вперёд!'

Рваный рот взял пульт.

Голову мою сдавили пыточными клещами. Я сжал ружьё, сжал зубы, перекрестил и сжал ноги. Потом в целом свете остались одни только мои крепкие белые зубы да ещё каппа из автопокрышки, и я её грыз, грыз, грыз. Отдавая ей боль, как гроза отдаёт электричество молниеотводу. Потому что кроме каппы и моих зубов жила ещё в мире боль. Она целиком заполняла всё, абсолютно всё оставшееся место, и ей его было ещё мало. А ведь Вселенная, как известно, бесконечна.

Потом от резины остались одни крошки и от боли тоже. Зубы… Господи, взмолился я, что осталось от моих зубов? Господь загадочно промолчал. Я выплюнул резиновое крошево и провёл языком по зубам. Острых осколков, вроде, не выступало. Тогда я осмелился открыть глаза.

Служители тёмного культа 'лейденских банок' успели, конечно же, благополучно утечь. Пусть их. Всё равно же обещал отпустить. Я сорвал присоски и воронку, прополоскал под краном рот, напился. От сотрясающего мировые устои эксперимента, сделавшего меня сверхчеловеком, не было мне покуда ни тепло, ни холодно. Разве что сырая вода угнездилась в животе без последствий, да изматывающее чувство голода отступило. Впрочем, это могло быть как раз обещанным состоянием лёгкости от целебного голодания. И жевать не хотелось совершенно, вот что примечательно. 'Нажевался, блин! — подумал я. — Резину до самого корда измолотил, человек — миксер'.

Я побрёл наверх. Люди-пузыри, выпитые мной до донышка, уже не гудели и не вращали бешеными глазами. Но все без исключения таращились на меня, а в мешках неистово бились рыбы-поленья. И смотрели пузыри не так как прежде — но с мольбой.

Чего вам, бедолаги? Я расклеил Ефимовне рот. Да, так я и знал.

— Убей!

— Не дождётесь! — сердито рявкнул я во всю глотку. — Я вам не Гойда. Вы у меня жить будете, голубчики и голубушки. Я вас вытащу отсюда, тварей подопытных.

Ильдаровским складнем я разрезал первый, неподатливый, скользкий, очень прочный мешок. На ноги мне хлынула белёсая густая жидкость. Запах аммиака резко усилился, к нему примешивался и другой — сладковатый, тёплый, омерзительный запах полуразложившейся органики. Из мешка что-то быстро выскользнуло, большое, гибкое, едва ли не живое — зашлёпало по воде. Ефимовна душераздирающе завыла, бешено выгибаясь, сколько позволяли перепоясывающие её ремни. Она билась так, словно с неё живьем сдирали кожу. А может, в каком-то смысле так оно и было…

Их оказалось шестнадцать. Включая уже мёртвого. Стреляя им в головы, я тупо убеждал себя, что не людей убиваю, а просто ломаю сатанинские приборы.

Не получалось. Не верил я себе.

Приборы не могут страдать. Ефимовна, умоляя 'Убей!', а особенно потом, оставшись без мешка и его жуткого содержимого, страдала. Каждый из них страдал так, что не приведи Господь. Каждый.

Патронов в «беретте» не хватило. Я вскинул ружьё.

Потом я нажал все красные клавиши и поднялся наверх. Выпустил Ардена. Отпер Ильдара. Красавец брюнет уже шевелился, но соображал всё ещё с трудом. Я, не церемонясь, вытолкал его на улицу. Жить