“Кровопийца. Убийца. Подонок”, — кто сказал ему это?
Он выскочил из дому и понесся за город. Надрал дурман-травы, засунул твердые колючие стебли в рот и принялся жевать. Трава была пыльной. Сухой. Было горько и противно.
Осень вступала в свои права. Дул холодный ветер. Один его порыв, особенно сильный, принес чей-то вздох: “Филипп, сюда!” Он пошел на звук.
Духи поджидали его, сгруппировавшись вокруг маленького костерка, в котором ярко-лиловым, бело- дымным огнем горели серебряные эманации, отдаленно похожие на неровно слепленные детские снежки. Черти мерзли сильнее и подбирались поближе к огню, ворча и переругиваясь. Ангелы парили поверх — в густом дыму, протирая кулачками слезящиеся глаза. Атаманы фантомов стояли поодаль. На прибытие Филиппа отреагировали только они.
Темный безуспешно старался утаить злорадство, Светлый же не скрывал грусти.
— Мы были правы? — спросили они по-прежнему перебором. — Ты не нашел счастья?
Филипп кивнул.
— Я страшно виноват. Что мне делать?
— Твои душевные страдания — уже искупление, — прозвенел Светлый. — Молись. Кайся. Не столь важно, кому. Совершенно не важно, как. Искренность чувств — вот главнейшее условие. Постепенно ты сам почувствуешь просветление. Помни, мы с тобой.
— Ты ни в чем не виноват, — впервые опроверг спутника Темный. — Наказать следует тех, кто стоял за сценой. И они будут наказаны, поверь мне. Если хочешь сделать это своими руками, только свистни мы поможем. Они умоются слезами и кровью. До седьмого колена.
— Нет!… — отчаянно, с болью воскликнул Светлый.
— Да! — напористо пролаял Темный, роняя пену с толстых алых губ.
Филипп злобно сплюнул и погрозил им кулаком. Они пропали.
Падал первый снег.
“Я должен уйти”, — сказал Филипп побелевшей равнине.
ГЛАВА 7
— Кончим! — вымолвил Мондамин…
Я не взял ничего сверх того, что принадлежало мне по праву. Разве что килограмм поваренной соли, моток тонкой прочной нити, десяток швейных игл да “вечную” зажигалку. Чудо-штуцер и патроны к нему я прихватил тоже, отнеся к военным трофеям. А вот гранатомет оставил. Как главный экспонат для музея моего имени. Ежели таковой вздумают построить.
Шел я тем же путем, что привел меня в Файр, только в обратном направлении. Негоже оставлять родные могилы без присмотра. Почему я не думал об этом прежде? Вернусь, вырою недалеко от них землянку, перезимую как-нибудь. Зима здесь вряд ли очень лютая. А дальше видно будет. Отшельничество, говорят, располагает к просветлению.
Реку на сей раз преодолел совершенно спокойно. По той же трубе. Даже на четвереньки ни разу не опускался. Может быть, потому что ветра не было?
Первый снег пролежал недолго. Когда он растаял, вернулись солнечные дни, и я шел, полураздевшись, согреваемый лаской позднего бабьего лета, с тоской вспоминая всех своих женщин. С тоской, но — странно, — без вожделения. Я, кажется, всерьез уже примерял на себя воображаемый иноческий клобук.
Могилы сохранились неплохо. Слегка обрушились, конечно же, и крест наклонился, зато дерн прижился и даже зеленел. Я немного поправил их и взялся за строительство зимовья.
Копать землянку я решил под здоровенным выворотнем — под тем самым, где спрятал некогда карабин. Выворотень был преогромным, совсем свежим (даже листья-иглы на дереве еще не погибли, хоть и наполовину облетели), а главное — его разлапистые корни, под которыми скрывалась довольно глубокая пещера, украшали небольшой пологий пригорок — едва ли не самое высокое место в округе. Самое, стало быть, сухое.
Карабин, между прочим, пребывал на месте.
Меня поразило, что батареи, оставленные под защитой сферы, совершенно не разрядились — за исключением той, что питала самою сферу (что как раз и неудивительно). “Создавать условия мы мастера”, — вспомнились слова бабки Киреи.
Мастера, точно. Создатели.
“Что ж, приберу, наверняка пригодятся еще, — подумал я, снаряжая одной батареей “Дракона”, а вторую вместе с генератором пряча в ранец. — Если, конечно, противники Кииррей не захотят снова лишить меня энергии. Ну а захотят — флаг им в руки. Ей-богу, не заплачу”.
Рыбка в реке не перевелась, на самодельную удочку ловилась большая и очень большая, так что проблем с питанием, пусть и однообразным, не предвиделось.
Копал да строил я споро, прихватывая не только светлого времени, но и темноты, и за две с половиной недели управился. Потолок и стены своего жилища я сделал композитными: основу составляли обломки братской “белой дороги”, закрепленные кольями и распорками, изнутри шел ряд фашин из веток, снаружи все было засыпано землей и утрамбовано. На пол пошел настил из толстого слоя “березового лапника” (Господи, “березовый лапник” — абракадабра какая!) и сухой мох. Дверь я смастерил приставную — из жердочек и бересты. Окопался кольцевой канавкой.
Первый же дождь показал мне, что все сделано правильно — в землянке, несмотря на обилие падающей с небес влаги, оставалось сухо. Было в ней, понятно, темновато, но окошко я посчитал излишней роскошью, к тому же трудно осуществимой материально, и отложил его прорубание до лучших времен. Верный спальник, который так и не сумели разодрать инверсанты-психопаты из Файра (хотя, очевидно, пытались), готов был обогреть меня в любую стужу, и я посчитал, что с подготовкой к зимовке покончено.
Можно было приступать к замаливанию грехов.
Ан нет, не получалось. Хоть ты тресни. Все эти земные поклоны, коленопреклонения и взывания к милости невидимого сверхсущества казались мне смешными и даже постыдными.
Обломался я с покаянием.
Скит прекратил существование, так и не открывшись…
Зима подобралась почти незаметно и была мягка, как пушистый котенок. Температура держалась около нуля, подмораживало как раз настолько, чтобы не таял снег. Река обмерзла только вдоль берегов — хрупким и прозрачным фиолетовым ледком. Рыба клевала плохо, должно быть, ушла в глубину; каждая рыболовная вылазка на край припая грозила холодным купанием, следовательно — пневмонией. Пневмония была мне ни к чему, и я забросил удочку до лучших времен.
Курицевороны подались к югу.
Я почти голодал.
Спас меня, ценою собственной жизни, упитанный кабанчик, случайно забредший на подконтрольную мне территорию. Впрочем, он был уже довольно серьезно поранен каким-то хищником, так что не исключаю, что мой выстрел из штуцера просто прервал его мучения. Некоторое время я держал избушку на клюшке и даже не спал ночами, ожидая явления охотника на кабанов за своей долей мяса. Но не то его что-то отвлекло, не то он сам поплатился жизнью за пристрастие к свинине (видели бы вы кабаньи клыки! — бивни, да и только), однако он не пришел. Не очень-то я и расстроился.
И все-таки мне было трудно. Одиноко. Пусто. Словом не с кем переброситься.
Выручила дурман-трава. Высокие, легко узнаваемые стебли нагло торчали из снега, и мне не составило труда запастись ею впрок. Впрочем, наркотического привыкания к ней не обнаружилось, даже слабого; более того, пищеварительный тракт, бурно отвергавший первые опыты с галлюциногеном, смирился и уже не мучил меня тяжелыми расстройствами. Я понимал, конечно, что беседую сам с собой, ни с кем более, но иллюзия присутствия эфирных “гостей” была настолько полной, что я махнул рукой на очевидную шизоидность своего поведения и прибегал к дурману все чаще. “Гости” же вели себя пристойно, являлись малыми компаниями, в душу больше не лезли, и мы беседовали на отвлеченные темы.
Иногда я медитировал, глядя на капельку света, почти незаметно пульсирующую в глубине приклада карабина. Иногда писал стихи, столь же непотребные, как раньше. (“Перечеркнула ночная птица крылом
