двое привратников – и это самые крепкие из всех. Остальные люди пожилые: садовников-огородников полдюжины, причем половина – безымянные. Четверка форейторов плюс механик в автомобильном парке. Столяр, очень хороший, не смотри, что без Имени. Пара золотарей – понятно, колонов. Акушер- полноименный и мальчик у него на подхвате, тоже с Именем, пусть и жиденьким. Секретарь Ипполиты – из тех, о которых уклончиво говорят: «завитой затылок». Ну да приходящие работники – десятка полтора. Любой инструмент добыть – не задача, мастерские не заперты ни днем, ни ночью.
– …И «диких» пять рыл, – закончила она подсчет.
– Постой-ка, а кто такие «дикие»? – озадачился Иван. – Троглодиты с Химерии?
– На Химерии никаких троглодитов нету, побасенки это все, – убежденно и с ноткой превосходства сказала Сонюшка. – А если б и были, на кой они тут? Для зверинца, что ли? Так в зверинце мы только неопасных зверушек содержим. Павлинов, зайчиков-белочек. А «дикими» называют безымянных девок, нарочно для сторожевых целей натасканных и выкормленных. Они лучше всяких собак. Сильней, умней, преданней. Бару настоятельницы видал? Вот это и есть «дикая». Хотя ты, конечно, про мужчин спрашивал, – хмыкнула девчонка.
Злость у нее мало-помалу убывала.
– Ну, такая-то барышня, как Бара, – хохотнул Иван, – медведя заломает, не то, что из стены десяток камешков вышибет. Я бы на месте эвиссы Ипполиты, имея подобную охрану, наемника со стороны не приглашал вообще.
– Храму необычайно повезло, что ты не на ее месте, – сказала Сонюшка. – С «дикими» проблема. Им – кроме Бары, она – особый случай – без разницы, кто командует. Что Цапля велит, то и делают.
– Любая Цапля, – скорей утверждая, нежели вопрошая, уточнил Иван.
– Любая, – подтвердила Сонюшка. – А мира между иными нашими девочками…
– Да помню я, помню, – проговорил имяхранитель и неожиданно добавил, дивясь нежности слова: – Сонюшка.
– Для тебя – София, обломок! – сказала та с вызовом и отвернулась.
По настоянию Ивана ко времени наступления сумерек два наиболее внушительных пролома из пяти были кое-как заделаны. К работе привлекли мужскую половину храмовых обитателей в полном составе. Исключение сделали лишь для Александра, которому было приказано хорошенько выспаться перед ночным бдением. Альбинос, естественно, не протестовал.
София понемногу сменила гнев на милость и перестала каждый вопрос Ивана встречать фырканьем рассерженной кошки. Тем не менее, называть ее Сонюшкой Иван больше не пытался. А до чего хотелось! Почти нестерпимо. Он проговаривал ставшее вдруг чрезвычайно милым слово одними губами, и от этого теплело внутри. Давно с ним такого не случалось, а может, вообще никогда. Иван чуточку побаивался даже, что курносая девчонка с непростым характером займет в его мыслях слишком много места, и это помешает ему превратиться в ищейку, инструмент обнаружения горгов, когда подойдет урочное время. Он пытался заранее настроиться на ночной поиск, включить тот сторожок, тот датчик, что прятался у него где-то за ребрами, и с изумлением понимал, что успех этой процедуры мало его заботит. Мысли были не о горгах и Цаплях, а о кудрявой и курносой грубиянке.
Часов в семь вечера Ивану пришлось вытерпеть знакомство с остальными четырьмя «дикими». Состоялось оно возле только что замурованного пролома. Работнички, забрав инструменты, успели уйти, Иван же решил немного задержаться. Проверить, насколько быстро схватится кладка. Сонюшка осталась с ним.
Мускулистые тетки с собачьими кличками: Тара, Маара (Иван в них сразу запутался, в памяти сохранилось только обилие «эр») отличались от Ипполитовой Бары лишь более скромной тканью облегающих трико, медными кольцами в носу, да меньшей высотой конических колпаков. На лицо же – родные сестры. Возможно, одноутробные. Впрочем, Иван никогда не умел отличать безымянных одного от другого. Или одну от другой.
«Диких» привела на сворке какая-то карга – с жутким старушечьим запахом, отчаянно шаркающая ногами, но шустрая, смешливая и с острым взглядом. Ивана она называла голубчиком, а Сонюшку (имяхранитель едва не прыснул, услышав первый раз) – Сиси. После того, как подопечные карги обнюхали Ивана и пожали ему в знак дружбы локоть, ошейники были расстегнуты. «Дикие» получили по горсточке изюма, который съели с большим аппетитом, и, смешно косолапя, разбежались. Старуха с профессиональным интересом коннозаводчика или рабовладельца твердыми пальцами потрогала мышцы имяхранителя, одобрительно пощелкала языком, и спросила, не чинясь:
– Давно обломствуешь, голубчик?
Иван, покаянно оглянувшись на Сонюшку – вряд ли девчонке приятно слушать о таком, – сообщил приблизительный срок. Старуха удовлетворенно закивала, что-то неразборчиво бормоча, и предложила ему угоститься изюмом. Иван нервно улыбнулся, взял из мешочка щепотку «дикарского» лакомства, затаив дыхание, запихнул в рот. Вкус у изюма оказался самым обычным. Обрадованная успехом карга сунулась со своим мешочком к девушке, но была решительно остановлена фразой: «Еще чего?!».
Ласково улыбнувшись на прощание Ивану, старуха сгинула – только зашуршали по туфу дорожки кожаные тапочки. Аммиачный запашок остался.
– Быстро она тебя взнуздала, – сказала Сонюшка то ли с одобрением, то ли с укором. – Ну, не расстраивайся, для нее зверя укротить – раз плюнуть. Примерно, как твоим гекконам таракана поймать.
– А для тебя? – хмуро спросил Иван. – Сколько раз плюнуть? Не страшно рядом со зверем находиться?
– И для меня просто, – ответила Сонюшка лишь на первую часть вопроса. – Во всяком случае, ты уже готов.
– В каком смысле «готов»? – все так же мрачно справился имяхранитель.
Слышать в собственный адрес «зверь» было ему, в общем, привычно. Но от нее… Нет, эта девчонка определенно становилась слишком… слишком…
– В обыкновенном, – Сонюшка не дала ему времени подобрать точное, но обтекаемое определение. – Нашей сестре-женщине вовсе не обязательно обладать
– Кто влюбился, я? В тебя?
– Ты. В меня. Разве нет?
– Я обломок, девочка, – сказал он потерянным голосом, окончательно обалдев. – Обломки не способны на чувства. Доказано наукой.
– Да брось ты! Самые блестящие светила науки способны великолепно заблуждаться, какой предмет ни возьми. Зато женщины – никогда.
– Ой-ой, – сказал Иван фальшивым голосом паяца, намереваясь хотя бы с помощью сарказма спасти остатки реноме хладнокровного героя.
Потому что иначе, понимал он, злясь на себя, останется лишь разорить первую попавшуюся клумбу и приползти к курносой чертовке на коленях, сжимая в зубах букет.
– Ой-ой-ой. Какое на редкость пафосное заявление. Попытка не засчитана… – Он подумал и добавил: – …дорогая Сиси. Ты потеряла инициативу. Еще немного подобного высокого стиля, и я рассмеюсь.
– Вряд ли, – сказала девчонка. – Ни черта ты не засмеешься, обломок. У тебя же сейчас глаза, как у влюбленной собаки. Похоже, ты врезался еще сильней, чем я представляла.
Иван покусал неожиданно сухие губы и отвернулся. На душе было странно, хорошо и вместе с тем тревожно. Он, чтобы занять руки, ставшие вдруг чересчур большими и суетливыми – никуда-то их не пристроишь! – попробовал пошатать свежую кладку. Камни в кладку пошли разнородные, уложены были вкривь да вкось, зато раствор оказался что надо, уже схватился.
– И как же нам теперь быть? – сказал он, посмотрев на Сонюшку через плечо.
– Нам?.. – спросила она с изумлением и даже как будто с брезгливостью.
Из-за двери доносилось резкое струнное бренчанье, почти не похожее на гитарную игру. Голос, полный боли и страсти, яростно рыдая, выводил:
