сердца. Различные шумы, вибрация, фибрилляция.
Чтобы окончательно вернуть аудиторию под свой контроль, профессор решил сразу пообещать и лакомый кусочек на будущее.
— Поскольку речь порой действительно идет о жизни и смерти, — изрек он с каменным лицом, — ни один курс такого рода не может обойтись без влагалищного исследования. Разумеется, для этого упражнения нам придется пригласить пациентов… более опытных. А пока давайте послушаем сердце и научимся понимать его музыку.
Аудитория стихла: сорок восемь стетоскопов приникли к сорока восьми грудным клеткам.
Даже у Лоры не хватило душевных сил провести Рождество в одиночестве. Тремя часами раньше она распрощалась с Барни и Сюзан, которые отправились на машине Ланса в загородный домик в Вермонте, где на них всю неделю будет сыпать снег.
Сидя в пустом буфете и давясь остывшей индейкой, по вкусу напоминавшей развешанные в витринах пластмассовые муляжи, она почувствовала себя такой несчастной, что решила все-таки ехать домой — невзирая на то, что прошлое Рождество оказалось для нее столь тягостным.
Однако, бредя по слякотному тротуару Линкольн-плейс, Лора осознала, насколько чужими стали для нее места ее детства.
Даже дом Ливингстонов с тоской глядел пустыми черными окнами на красную с зеленым вывеску: «ПРОДАЕТСЯ» — свое единственное праздничное украшение: Уоррен и Эстел уехали на Рождество в Майами.
На родное крыльцо она поднималась с замиранием сердца. И была ошеломлена, когда ее встретили теплыми объятиями. И мама, и Луис широко улыбались, излучая безмятежность.
За ужином стала ясна причина: у Кастельяно был необычный гость — красивый священник-кубинец, отец Франсиско Хавьер. Он прочел по-латыни рождественскую молитву и благословил присутствующих.
— Но ты, мне кажется… староват, чтобы играть в Че Гевару.
Революция свершилась! — с жаром воскликнул Луис. — Настало время строить новое общество.
Отец Франсиско Хавьер склонил голову, словно в молитве, а лицо матери превратилось в безжизненную маску.
Лора спросила, не обращаясь ни к кому конкретно:
— Это серьезно? Он вправду собирается ехать?
— Собираюсь, querida, — со спокойной решимостью ответил Луис.
— А мама?
За Инес ответил ее духовник:
— У вашей матери другие планы. Она, если можно так выразиться, вольется в лоно церкви.
Окончательно сбитая с толку, Лора повернулась к матери.
— Ты хочешь сказать, что уйдешь в монастырь?
— Нет, Лаурита, — кротко ответила Инес. — Я буду петь в хоре. Una lega.
— Это что-то вроде монахини, только без пострига, — пояснил пастор.
— Спасибо, я понимаю по-испански, — огрызнулась Лора.
— Успокойся, — упрекнула Инес. — Отец Франсиско лично нашел для меня монастырь в северной части штата Нью-Йорк, где требуются помощники со знанием испанского языка, чтобы навещать больных и улаживать конфликты в семьях.
Лора с трудом сдержалась, чтобы не крикнуть: «А как же наша семья? О ней что, можно забыть?»
— Я буду заниматься богоугодным делом, — продолжала Инес. — Это поможет мне искупить свои грехи.
Более подробной информации Лору пока не удостоили. Она взглянула на отца и увидела в его глазах поражение. Она вдруг испугалась, ее пронзила боль одиночества.
Но к кому она могла прийти с этой болью? Луис и Инес, судя по всему, отреклись от своих родительских обязанностей.
Тут священник поднялся и стал прощаться: он должен был спозаранку служить мессу. Инес тоже встала, чтобы проводить его до дверей.
Buenas noches[26],— попрощался он.
— Осторожнее в темноте, святой отец, — напутствовала Инес.
— Со мной Бог, мне не страшно, — ответил тот и вышел в ночь.
Луис не удержался и сардонически шепнул:
— Будем надеяться, что это так и есть. Потому что три месяца назад Господь явно забыл за ним присмотреть: его тогда так отделали, что мне пришлось наложить ему на лицо пять швов.
Теперь, когда гость удалился, Лора хотела получить у матери хоть какие-то объяснения, но Инес исчезла. «Неужели у нее нет даже желания со мной поговорить?»
— Мама рано поднимается к себе, — стал оправдываться отец. — Она молится, а потом ложится спать. Идем ко мне в кабинет и пропустим по стаканчику, дочка. — Он быстро добавил: — Я имею в виду кока-колу или еще что-нибудь легкое.
Лора кивнула и последовала за отцом в его убежище. Порядок в кабинете поразил ее. Книги и журналы, прежде валявшиеся где попало, были аккуратно расставлены по полкам. Заметив удивление дочери, Луис объяснил:
— Эстел научила меня, как составить каталог книг и журналов. Тогда их будет намного легче паковать. Ты что будешь? Коку, имбирный эль или содовую?
— Мне все равно, — безразлично ответила она. Луис откупорил бутылку «Канада драй», налил стакан и протянул дочери.
— Присядь. Что ты как чужая?
— Я и чувствую себя чужой, — с горечью сказала Лора. — Что за чертовщина происходит у нас в доме?
Луис сел за стол, отодвинул кресло подальше и закурил сигару.
— Ты почти все слышала за ужином. Я еду на Кубу…
— Надолго?
— Я еду на Кубу, чтобы там жить. То есть навсегда, — уточнил отец. — Ты ведь знаешь, больше всего я мечтаю вернуться в свободную Испанию. Но кто знает, доживу ли я до того часа, когда Франко окочурится? Я восхищаюсь Фиделем, а Че Гевара — настоящий интеллектуал, все идеи у него правильные. Кроме того, в наше время в Америке врачу приходится больше времени тратить на бумажную волокиту со страховкой, чем на пациентов. На Кубе медицина свободная, и я смогу лечить всякого, кто будет во мне нуждаться.
Он замолчал, и Лора спросила:
— И ты оставишь маму в этом… монастыре?
Он воздел руки в жесте бессилия и ответил:
— Лаурита, она сама так решила.
Отец подался вперед и оперся всем телом на стол.
— Когда-то давно мы с твоей мамой были мужем и женой, — начал он. — Мужем и женой во всех смыслах. У нас были общие идеалы, общая вера, общие представления о том, как нам следует растить детей. Ты вообразить себе не можешь, через какой ад мы прошли на заре нашей совместной жизни. Она едва оправилась от пулевых ранений, когда появилась на свет ты и одарила нас радостью. Это было для нас как компенсация за то, что нам пришлось оставить страну, которую мы так любили. Потом это случилось с Исабель…
Он помолчал и тяжко вздохнул.
— Это оказалось ударом, сломившим твою мать. Буквально поставившим ее на колени. Это не метафора, можешь мне поверить. Она вечно пропадала в церкви — молилась. Мы совсем перестали разговаривать — я имею в виду, разговаривать о вещах серьезных. Между нами не было ненависти или раздора, зато у нас было кое-что похуже — стена молчания. Брак, в котором прежде было все, вдруг оказался пустышкой… И мы стали жить как чужие. Она говорила только с Богом. Меня она фактически
