И разумеется,
Он поздоровался с Эллен непорочным поцелуем в щеку – решил, что это самое подходящее на полпути к своему понижению, и одновременно подумал: а не уместнее ли потрясти руку, готовую его утопить?
– Так-так, – начала Эллен, когда все расселись.
Все, то есть Чарлз, Элиот, рекламщики Ло и Мо и сама Эллен с соратниками от заказчика. «Так-так», – бывало говаривала мать Чарлза, когда находила под его кроватью «Плейбой». Это «так-так» требовало объяснений и, конечно, искреннего раскаяния.
– Догадываюсь, вы пришли не за тем, чтобы увеличить наши комиссионные, – сказал Чарлз.
Он пошутил, однако никто не рассмеялся. А Эллен помрачнела сильнее.
– У нас серьезные проблемы, – сообщила она.
«У нас тоже серьезные проблемы, – подумал Чарлз. – Нам очень мешает, когда заказчик постоянно указывает, что делать. Отвергает предлагаемый материал, не доверяет, кричит. И еще, нам очень не нравятся надутые физиономии». Вот что хотел он сказать. Но произнес совершенно иное.
– Ясно, – бросил он и принял отрепетированный до совершенства униженный вид.
– Похоже, мы говорим, говорим, но никто не слушает, – продолжала Эллен.
– Но мы…
– Именно это я и подразумеваю: сначала извольте выслушать меня, а потом возражайте.
Чарлз заметил, что она вышла за пределы обыкновенной злости и стала откровенно грубить. Будь Эллен просто знакомой, он встал бы и хлопнул дверью. Если бы она тянула меньше, чем на сто тридцать миллионов, посоветовал бы валить куда подальше.
– Разумеется, – пробормотал он.
– Мы договорились о стратегии. Все расписали. Но вы постоянно своевольничали.
Их своеволие заключалось в том, что они пытались сделать ролик остроумнее, занимательнее, вложить в него нечто такое, что заставило бы потенциального зрителя смотреть на экран, а не в сторону.
– Я говорю о нашей последней рекламе.
«И я о том же».
– Мы обо всем договорились на совете. Решили, каким образом снимать. И вдруг получаем ролик, который не имеет ничего общего с нашими наметками. И к тому же этот пресловутый нью-йоркский юмор…
Если бы она стала ругаться, ввернула бы крепкое словцо, и то выглядела бы не такой тошнотворной.
– Вы же знаете, мы всегда стараемся…
– Я просила вас помолчать.
Теперь она перешла к втаптыванию в грязь. И Чарлз засомневался: может ли человек от такого оправиться.
– Мы были вынуждены отвергать вариант за вариантом, чтобы наконец получить то, за что заплатили деньги. – Она сделала паузу и обвела глазами стол.
Чарлзу эта пауза не понравилась.
Такая пауза не приглашала к ответу. Она предназначалась не для того, чтобы перевести дыхание. Такая пауза предполагала, что за ней последует нечто еще более неприятное, чем уже довелось выслушать. Так замолкали его подружки перед тем, как опустить топор и обрубить последнюю надежду. Или недобросовестные агенты фирм, намереваясь перейти к тому, что указывалось в договоре мелким шрифтом. Или сестры приемного отделения «Скорой помощи», когда собирались сообщить, что произошло с его дочерью.
Эллен подняла голову:
– Может, нам стоит изменить направление?
Что она хотела этим сказать? Во всяком случае, ничего хорошего. Замыслила распроститься с агентством?
Чарлз покосился на Элиота. Показалось странным, что тот сидел, уткнувшись взглядом в стол.
И вдруг он догадался.
Эллен прощалась не с агентством.
Она прогоняла его, Чарлза.
Все не в счет. Десять лет работы, сорок пять рекламных роликов, немалое число наград на фестивалях. Это больше никого не интересовало.
Да, от такого оправиться невозможно. Элиот мог, он – нет. Наверное, Элиота известили заранее. Таких шагов не предпринимают, предварительно кого-нибудь не уведомив.
Et tu, Brute?[3]
Все молчали. Чарлз испугался, что сейчас уронит голову на стол и заплачет. Не требовалось зеркала, чтобы определить: кровь бросилась ему в лицо. Не требовался психиатр, чтобы диагностировать: смертельно ранено самолюбие.
