сбегающим с крутого яра к могучей реке.
Стоял неумолчный гомон. Пассажиры кричали, махали платками и шляпами, что-то доказывали друг другу, протягивая руки чуть ли не до самого берега. Казалось, помедли матрос минуту-другую бросить чалку — и вся эта бурлящая толпа ринется через борт и вплавь доберется до желанной пристани, за которой таятся бледные, вареные куры и другие дорожные деликатесы.
Особенно неистовствовали иностранные туристы. Они вихрем носились в своих спортивно-рекламных одеяниях от кормы к носу и от носа к корме, без конца щелкали фотокамерами и говорили что-то очень быстрое и непонятное. Впрочем, рослый англичанин, с льняными волосами, объяснялся более ясно. Он хватал первого встречного за пуговицу и выразительно кричал:
— О!
Это его «О!» было лучше всякого эсперанто. Все было понятно: красивый вид — «О!», громадный завод — «О!», брошенная на берегу ржавеющая сеялка — то же «О!».
И лишь двое пассажиров уныло поглядывали на пристань. Это были супруги Нарзановы.
— Нашествие двунадесяти языков, — проворчал Вениамин Леонидович, испытывая потребность что- то сказать.
Насчет языков он не ошибся. Тут же к Нарзанову подлетел глазастый итальянец и, сжав ему руку цепкими пальцами, завопил:
— Ви-и-и!! Са’атоу-у-у-у!
Вениамин Леонидович высвободил руку и проговорил не без злорадства:
— Ну, чего тебе? Чего экстазуешь, парлята итальяна!
Пылкий итальянец пришел в восторг. Он молитвенно прижал руки к груди, бросил огненный взор на Настеньку и больно, будто шилом, ткнув Вениамина Леонидовича пальцем в грудь, воскликнул;
— Ти-и!.. У тибе белль ба-ба!
Пока Нарзанов приходил в себя после лихого налета потомка Ромула и Рема, теплоход причалил, и по сходням хлынул человеческий поток, увлекший и окающего англичанина, и темпераментного итальянца.
Время стоянки тянулось для Вениамина Леонидовича невыносимо долго. Лапочка тяжело вздыхала и, часто мигая длинными ресницами, то и дело пугала мужа своими восклицаниями:
— Вот, кажется, идут двое… А вон бегут с чемоданами!
Наконец, трижды издав призывный рев, теплоход отвалил от причала. Супруги, радостные и сияющие, поспешили к своему арбузу. Но едва Вениамин Леонидович открыл дверь каюты, ноги его подкосились: на его диванчике полулежал пожилой человек в тюбетейке и силился оторвать ногу у жилистой курицы.
— Простите… — упавшим голосом пролепетал Нарзанов.
— Заходи, уртак, заходи с женой, гостем будешь! — радушно приветствовал его незнакомец, так и не оторвав, впрочем, ноги.
Вениамин Леонидович смутился.
— Видите ли, — замялся он. — Вы…в некотором роде… лежите на моей постели.
Гражданин в тюбетейке раскрыл рот от удивления и огляделся.
— Простите, дустым, а я, кажется, действительно ошибся… я еду в восемнадцатой каюте.
— А это восьмая, — радостно улыбнулась Настенька.
— Ну да, ну да… немного перепутал. Человек в тюбетейке поспешно вскочил.
— Виноват, извините, — он широко улыбнулся. — А поскольку познакомились, разрешите представиться: Саидов Карим. Колхозный раис — председатель артели «Маяк» под Бахкентом. Если будете в Бахкенте, обязательно приходите, — еще раз повторил он уже в дверях, приветственно помахивая курицей. — Мархамат… прошу!
Едва добродушный куроед удалился, философ воровато огляделся по сторонам и затем нежно привлек к себе Настеньку. Они смотрели друг на друга, холодея от восторга.
Глава II. Мсье Коти уходит в мир иной
Так они и стояли обнявшись. Сколько длилась эта процедура — кто может знать! Минуту, час? Во всяком случае влюбленные и не заметили, как отворилась дверь и в каюту заглянул маленький круглый человечек. Завидев парочку, он выпучил глаза и отпрянул назад. Следом показалась голова в противосолнечных очках. Она вежливо кашлянула и произнесла приятным баритоном, красиво грассируя «р»:
— Пардон… Это отшень жаль, ме… но я винужен обратить ваше внимание на прекрасный погода.
Перед Нарзановыми предстал высокий, плечистый шатен лет тридцати — тридцати двух. Не обращая внимания на смущение молодоженов, новый пассажир завел с ними беседу о красотах природы, вежливо осведомился о свободной койке и с живейшим интересом перелистал «Мысли о воспитании» Джона Локка.
В каюте появился и четвертым пассажир — кругленький, маленький, с шевелюрой цвета кабаньей щетины. Втащив огромный баул, поставил его на нижний диванчик Вениамина Леонидовича и прохрипел разбитым тенорком серьезно и важно:
— Молодой человек, думаю, вы уважаете старость? Лично я ее уважаю. Это я вам сказал.
Нарзанов покорно собрал свои пожитки и перебрался на верхнюю полку.
Когда посадочная суета немного улеглась, шатен погладил свою боксерскую челюсть и, обласкав попутчиков взглядом голубовато-стальных, чуть запавших, выразительных глаз, сказал с чарующей любезностью:
— Я полягаль, господа (при слове «господа» молодожены переглянулись, а кругленький плотный старик крякнул), я полягаль, нам следовало бы… как это… знакомись.
И тут супруги Нарзановы узнали, что их, спортивной наружности попутчик — не кто иной, как «Ситуайен Пьер Коти из Парижа, коммерсант». Настенька ахнула, а Вениамин Леонидович нахмурил жиденькие брови и неодобрительно посмотрел на представители эксплуататорского меньшинства.
Капиталист оказался на редкость общительным и остроумным субъектом. Пьер Коти выразил надежду, что мирное сосуществование в каюте не будет омрачено разногласиями и тут же затеял с Вениамином Леонидовичем спор о Поле Сартре, успевая бросать при этом игривые взгляды на Настеньку. Это последнее обстоятельство окончательно расстроило философа. Когда же Коти преподнес Лапочке микроскопический флакончик с маркой «Лориган де Коти», Вениамин Леонидович окончательно потерял самообладание.
— Мерси! — с чисто парижским шиком проговорил Нарзанов, переходя, однако, тут же на русский язык. — Но мы не можем принимать подарков, добытых ценою, так сказать…
— О ля-ля! — прощебетал жизнерадостный капиталист. — Понимаю. Я тоже узналь политэкономию. Ви ошибайтес. Я есть тшесны маршанд, торговес. Де Коти лишь однофамилес. У меня тшасовой магазин всего лишь. Он парль… время есть деньги. Я не уверен, что это верно, если саглянуть мон карман.
Мсье Коти рассмеялся и дружески хлопнул философа тяжелой ладонью по колену.
В таких вот приятных разговорах путешественники провели время до захода солнца. Четвертый пассажир, по виду нечто среднее между кооператором, заготовителем и цирковым администратором в отставке, хранил угрюмое молчание. Сосредоточенно запихивая в толстогубый рот котлету за котлетой, он обдавал всех чесночным духом, сопел и звучно чавкал. Затем старик с блеклыми, но суетливыми глазками потребовал, чтобы все вышли из каюты, и еще раз напомнил о необходимости уважать старость. Добрых полчаса он держал Нарзановых и мсье Коти за дверью. Наконец он дал команду: «Можете войти — и предстал перед спутниками в полосатой пижаме, похожий на заключенного из тюрьмы Синг-Синг.
Старик бесцеремонно потушил верхний свет, забрался под одеяло и, еще не заснув, душераздирающе захрапел. Остальные обитатели каюты сконфуженно молчали. Лишь неунывающий мсье Коти заметил
