отсчитал двадцать бумажек. Остап Ибрагимович небрежно бросил деньги в тумбочку с орденом Золотого теленка на замечательной муаровой ленте и, подобно спикеру в английском парламенте, трижды провозгласил:
— Слушайте, слушайте, слушайте!.. Слушайте исповедь пожилого ангела без крыльев.
— Как вам известно, сын мой… Разрешите говорить вам «вы», ибо уже выяснилось, что мы с вами всего лишь дальние родственники… Общеизвестно, что обо мне написано два веселых талантливых романа. Многое, конечно, мне приписали. Например, на Грицацуевой женился не я, а бывший сердцеед и светский лев Киса Воробьянинов. Но в целом все правильно. Действительно, у меня были разногласия с советской властью, мне казалось скучным строить социализм.
Остап Бендер, запомните это, бледнолицый сын мой, — порождение определенных условий. Разве мог не существовать сын турецкоподданного, коль скоро существовали нэпманы, продавцы папирос с княжескими титулами и новехонькие стулья со свежезашитыми в их сиденьях бриллиантами экспроприированных и деклассированных баронесс и графинь. И я появился. Старый строй лез изо всех щелей; вопиял о себе с брандмауэров огромными несмывающимися буквами «Жорж Борманъ и K°», дипломами спесивых спецов, в которых через ять сообщалось о том, что их владельцы окончили старорежимные вузы. Человек не мог уйти от вчерашнего дня, от мира стяжательства. Стоило ему неосторожно сказать: «А вот бывало…», как тут же в памяти всплывали околоточные надзиратели, разные там гласные, чиновники врачебной управы, акцизные в мундирах и нафабренных усах, купцы, фон-бароны и прочие товарищи прокурора. Я знал одного весьма толкового служащего, настолько замученного образами прошлого, что он заболел на нервной почве несварением желудка и побежал в поликлинику делать клизму. Через пять минут он выскочил оттуда с диким воплем и, придерживая штаны с обрывком марки «Лодзинская мануфактура брать…», исчез навсегда в неизвестном направлении. Оказывается, когда его положили для процедуры, он узнал в хожатке ненавистную ему графиню Протуберанскую, а на стеклянной клизме, которую она поднесла, огнем горели выпуклые слова — «Патент г-на Кранцъ. 1913 г. отъ Р. X.»
Поймите, друг мой, я не мог не жить в этот переходный период. И я жил. Жил и творил. Попадись вы в то время ко мне в руки, мы бы с вами поработали на славу, у вас есть задатки. Но увы! Синеглазый… Сережа, не правда ли?.. Сережа существует в другую эпоху. Он видит в комбинациях и шантаже лишь средство для достижения своей весьма серьезной цели. Эта цель — не богатство, не жажда всеобщего почета и уважения, к чему тщетно стремился я. Вам страстно хочется всего лишь упразднить советскую власть и ликвидировать такую мелочь, как социалистический строй.
Но возвратимся к скромному управдому, которому завтра исполняется пятьдесят восемь лет. Выпьем за здоровье этого еще крепкого старика и продолжим рассказ. Итак, вы помните, чем кончилась попытка Бендера влиться в широкие массы эксплуататоров и наживал. Мой основной капитал в виде бриллиантов, долларов, золотых колец, портсигаров, медалей за спасение утопающих и архиерейского креста с надписью «Во имя отца и святаго духа»… Мой основной и, пожалуй, также и оборотный капитал, исчезли в бездонных карманах проклятой сигуранцы.[11] Я возвратился на советский берег избитым, без шапки, в одном сапоге, и громко сказал: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы».
О! Я не прикрывался левой фразой, я, в самом деле, захотел вести оседлый образ жизни. Время Бендера проходило — социализм наступал по всему фронту, гибли последние могикане нэпа и аристократизма, в стране стало позорно мало стульев с бриллиантовой начинкой. Но самое удивительное… как изменились люди! Новый строй, новый быт будто подменили людей: они стали гораздо умнее, они проявляли массовый героизм, они бешено жаждали построить социализм, и они его построили. Мне стало трудно работать. Стыдно признаться, но однажды я угодил в тюрьму за незаконное врачевание интимных болезней и получение гонорара за «Элегию» Томаса Грэя, поэта-сентименталиста, жившего в восемнадцатом веке. Это темное пятно в моей биографии опущено авторами двух известных книг, за что я им очень благодарен.
Мне не терпелось обрести приемлемую специальность и окунуться в общественную жизнь. Поднявшись вверх по Днестру, я в ближайшем же населенном пункте выдал себя за академика-зоолога, потерпевшего кораблекрушение в Аральском море и прожившего пять лет на необитаемом острове без соли, женщин и газет. Мне тут же выдали сапоги, ковбойскую рубашку и даже брюки клеш, какие носили тогдашние стиляги. Через два дня Остапа Ибрагимовича Бендера приняли на работу в «Горочистку» в городе N на должность инспектора по качеству. В горочистке он окунулся в общественную жизнь, редактируя сатирический листок «А воз и ныне там». Мирно и безмятежно текла жизнь. Однако вам, должно быть, знакома, Сережа, неистовая сила привычек. А в моем распоряжении было свыше четырехсот сравнительно честных способов приобретения денег и материальных ценностей.
Инспектор по качеству не выдержал, организовал всегородское игрище-фестивалище «Пой, ласточка, пой!» Оно принесло мне три тысячи рублей и прорву неприятностей. Денег едва хватило на бесчисленные переезды, дабы скрыться от преследования. Наконец я осел в совхозе-гиганте. Меня заинтересовала животноводческая ферма, я устроился в ней затейником и издавал юмористическую газету «Чья бы корова мычала…». Здесь… опять почувствовал силу привычек.
Дальнейшие вехи на моем жизненном пути освещу коротко. Работал в энергосбыте, выпускал стенную газету «Без должного напряжения». Опять подвели привычки. Директорствовал во Дворце культуры белошвейников (стенгазета «Фестоны и пистоны»). Опять привычки! Я чувствовал, что вырождаюсь как свободный художник: жизнь все меньше и меньше давала материала для творчества. Случилась поразительная метаморфоза: если раньше я был профессиональным вольным стрелком и сыном эфира, то спустя два-три года мне приходилось проявлять спекулятивные способности (в широком смысле слова) лишь в порядке самодеятельности в свободное от службы время. Новый жизненный уклад настойчиво приобщал меня к новому, трудовому, бытию.
Мне стукнуло сорок лет — возраст бальзаковской женщины. Я бросил курить и собрался жениться. Увы! В самый последний момент я убедился в том, что тещеархат не сулит семейного счастья. И тогда бывший великий комбинатор вспомнил об управдомстве.
Целый год он с гениальной прозорливостью управлял вверенным ему жилфондом в небольшом пограничном городке. И вдруг загрохотали пушки, с ревом пронеслись самолеты, а на другой день отдельно взятый Остап Ибрагимович Бендер оказался в плотном кольце капиталистического окружения.
О! Это было время бури и натиска. Я быстро, как в романе, перековался, поставив свой комбинаторский талант на службу Золотому Теленку: спекулировал презервативами и торговал танками, создавал акционерные общества по изготовлению эрзац-помидоров и заправлял комиссионным магазином имени Фридриха Барбароссы… Как вы думаете, чем окончились мои негоциантские подвиги? Я вылетел в трубу. Мешали те элементы честности, которые мне привила советская власть, вредили мне четыреста с лишком способов добычи денег, ибо они были все же сравнительно честными. А со мной конкурировала орава комбинаторов, плюющих на все и вся, то и дело пускающих в ход острые волчьи зубы. Последний чемодан с ценностями отобрал фашиствующий румынский офицер, по-моему, тот самый тип в коротком пальто с собачьим воротником, что ограбил меня на днестровском берегу.
Затрещал тысячелетний Рейх, и я, обезумев от неудач и переживаний, хлынул на Запад. Здесь тоже сравнительно честные способы увода денег не котировались. Я перебрался в хрустальную мечту моего детства Рио-де-Жанейро. Очаровательный город, жители почти все поголовно — в белых штанах. Однако хрустальная мечта разбилась вдребезги, я тяжко страдал под игом капитала. Ведь я в общем не злой индивид, не отниму последнего куска хлеба у голодающего, а мои конкуренты… Короче, я покинул бухту Гуанабара и очутился в крохотной банановой республике. Здесь мне повезло. Трое военных с могучими усами и оттопыренными карманами, из которых выглядывали горлышки бутылок с маисовой водкой, обратились ко мне за помощью, и я, используя фруктовую компанию, оперативно организовал им очередную революцию. Военные выпили водку и образовали военную хунту, а я очутился в президентском кресле.
Целых семь часов пятнадцать минут наслаждался я властью: мог объявлять войну и заключать мир, изобретать законы и объявлять иностранных дипломатических представителей персонами нон грата, казнить и миловать, воздвигать монументы и разрушать их. Очередная революция лишила меня всего. Я бежал в дебри Африки, где едва не погиб: рослый кафр, хлебнув пальмового вина, был изрядно под мухой цеце и пытался пощупать меня своим копьем.
