В небе распустился один белый купол, другой, третий… „Юнкере“, беспорядочно переворачиваясь в воздухе, грохнулся у околицы села, превратившись в огромный столб черного дыма, будто злой сказочный джинн вырвался из бутылки. С той только разницей, что фашистскому джинну амба!
Уцелевшие „юнкерсы“ удрали: не понравилось им наше угощение.
„Наше“! Честное слово — наше! И я ведь стрелял. Кто докажет, Что, мол, именно он сбил фашиста? Мы, мы сшибли!
Я вскочил ц, размахивая винтовкой, пустился в пляс».
— Сшибли!.. Сшибли!.. Утихомирил меня Вилька.
— Перестаньте шаманить, синьор! — весело вскричал он и хлопнул меня по шее. — Ходить по газонам строго воспрещается.
Подбежал Глеб, потный, довольный.
— Айда, ребята, фашистов ловить.
Неподалеку от нас, подгоняемые легким ветерком, опускались три парашюта.
Летчиков положили рядышком. Они лежали, а вокруг толпились красноармейцы, разглядывавшие врагов с болезненным интересом. Многие, как и я, впервые видели фашистов, да еще мертвых — их подстрелили в воздухе. Старичок генерал, высунувшись из «эмки», о чем-то разговаривал с комиссаром. Очкарик возбужденно размахивал руками. Потом он быстро, почти бегом, направился к нам, легко прошел через толпу и наклонился над летчиками, словно его все еще не оставляла надежда, что кто-нибудь из них жив.
— Спеклись, товарищ комиссар, — послышалось из толпы.
Очкарик поднял голову. Лицо у него было сердитое, а глаза щурились, не то гневались, не то улыбались.
— «Спеклись!»— передразнил комиссар. — Удружили, чертушки. Таких «языков» укокошили! Была ведь команда прекратить огонь. Нет, палят, как оглашенные… Что? Команды не слышали? Так я и поверил.
— Злость взяла. Они-то нас не жалели.
— Ладно уж, — комиссар махнул рукой — что, мол, теперь поделаешь. — Но в другой раз пеняйте на себя, будем взыскивать со всей строгостью…
Комиссар приказал обыскать летчиков и удалился.
Я стоял и смотрел на мертвецов, как завороженный. Передо мной лежали как будто обыкновенные парни, старше меня, Вильки и Глеба года на два: на три, не больше. Один блондин, другой брюнет, третий… этот даже похож на Глеба — русый, широкоплечий. Враг, фашист, представлялся мне кровожадным получеловеком, с клыками, обагренными кровью. Разумом я понимал, что это лишь игра воображения; мне приходилось видеть немцев — специалистов, работавших на наших стройках, — вежливых, чадолюбивых, аккуратно одетых людей. Какие уж там клыки! Но возмущенная душа твердила: «Немцы, приезжавшие к нам на стройки, — это другие немцы. А те, что бомбят госпитали, разрывают бомбами детей, те, которые убили Павку, — это немцы-фашисты, садисты, людоеды!»
Мстительное чувство горячей волной прилило к голове, по спине пробежал озноб.
Звери! Убийцы! Звали вас, да?! Звали?.. За что убили Павку? За что?! Так вот же вам! Не ушли от расплаты!
— Сволочи, — послышался голос Вильки. Он стоял рядом и тоже разглядывал убитых. — Сколько народу погубили!..
Я вздрогнул и посмотрел на Вильку. Глеб потянул меня за рукав.
— Ладно, налюбовались, хорошенького понемножку, — он хмурил брови, и это был верный признак, что он о чем-то напряженно, мучительно размышляет.
Послышалась команда, мы построились. Сводный батальон грузно зашагал навстречу неизвестности.
Жара спала. Батальон втянулся в перелесок и остановился — впереди был передний край: наспех вырытые окопы, упирающиеся слева в тихое озерцо, пулеметные гнезда, три танка (один спрятался за стогом сена, два — на опушке перелеска). Позади окопов притаились в кустах «сорокапятки».
На правом фланге окопы кончались у сжатого поля, покрытого золотистыми шапками скирд. За полем виднелся хутор, а дальше — стена кукурузы, прорезанная в двух-трех местах тропинками.
Нашему батальону повезло, мы заняли уже готовые окопы, а их бывшие хозяева, неразговорчивые тихие люди, ушли к хутору. На прощанье они сообщили, что фрицы ведут себя спокойно. Изредка, правда, бросанёт мины; если кто нахально разгуливает перед окопами — режут пулеметами; случается, что и бомбят. Но в общем жить можно. Самое главное, не прут. Должно быть, выдохлись.
Вилька, услышав новое прозвище фашистов, пришел в восторг.
— Все, крышка гитлеровским воякам! — доказывал он нам, усевшись на дне неглубокого окопа. — Раз они «фрицы»… Все ясно. Теперь фрицам хана. С германом трудно воевать, даже страшновато. Звучит свирепо — герман! С гансами — куда ни шло. Гансы! Уважительно вроде. А с фрицами… Нет, я, кажется, лопну от смеха. Сражаться… с фрицами!
Вилька захохотал, как сумасшедший, отдышался и стал декламировать детским голоском:
— Хитрый Ганс и храбрый Фриц шли охотиться на птиц… Хитрый Ганс и храбрый Фриц… Нет, ребята, честное слово, я сейчас умру.
Просвистела мина, недалеко от нас крякнул взрыв. Еще, еще… Мы осторожно высунулись из окопа — шагах в сорока от нас чернели три маленькие воронки, над ними курился прозрачный дымок. Потом пропели невидимые птички: «фьють-фьють!» Сразу мы и не сообразили, что это пули, так как почему-то не слышали выстрелов. Ударил в отместку «Дегтярев», и это послужило сигналом. Заработала целая дюжина пулеметов, если не больше. Такое впечатление, будто батальон отбивает бешеную атаку. Вилька торопливо установил сошки своего «дегтяря», приложился. Выстрелить ему, однако, не удалось. Налетел Миляга.
— Отставить! — заорал он. — Не стрелять без команды. Это вам не детский сад, а воинская часть. Соображать надо!
Командиры отделений и взводные быстро утихомирили воинственных новичков.
Когда Миляга ушел, Вилька сказал обиженно:
— Хрен его знает, что за порядки. То стреляй, то не стреляй! Ну и черт с ним..
— А чего даром патроны изводить? — возразил Глеб. — Я вот сижу и удивляюсь: где они — фрицы? Одна пустота. Может, их и нет вовсе.
Впереди окопа расстилался луг, пересеченный узкой речкой. За речкой — наполовину убранная полоса хлебов, а поодаль, на зеленом взгорье, большое село. В нем, наверно, и находились фашисты. Но село казалось вымершим.
Командир взвода приказал углубить окоп. Бойцы нехотя взялись за лопаты. Миляга подбадривал, утверждал, будто земля — мать родная красноармейцу, рассказывал разные истории, якобы подтверждающие тот несложный факт, что глубокий окоп — сущий рай Для военного человека. Работа, однако, двигалась плохо. Вилька ворчал, Глеб, неторопливо орудуя лопатой, развивал вслух свою очередную теорию.
— Я пришел к убеждению, — разглагольствовал он, — что газеты все-таки любят все преувеличивать. Например, войну. Мне казалось, на фронте — всегда дым столбом, огонь, атаки, контратаки, грохот, визг, вой… А мы вот роем землю. Вроде как на субботнике. Может, и прав Вилька — пустое село…
— Слушай, дарагой, будь другом, памалчи нэмно-га, — сказал с кавказским акцентом артиллерийский сержант, заросший по самые глаза угольной щетиной. — Врут газэты — не врут газэты, есть фашисты — нэт фашистов… Сказано капать — капай!
Глеб замолчал. Но Вилька продолжал ворчать. То он вспоминал рассказ О'Генри, герой которого, горевший желанием сражаться за свободу угнетенных, попал (вроде нас!) на земляные работы; то удивлялся обилию в армии большого и малого начальства.
Как бы то ни было, окоп мы углубили. Ладони наши налились водяными мозолями. Ткачук посмеивался над «квелой интиллихенцыей». Ему, колхозному парню, было забавно смотреть на приунывших белоручек. А мы и в самом деле повесили носы. Глеб мрачно грыз сухарь, Вилька грустно скулил какую-то дурацкую песенку. А меня вдруг потянуло домой. Вспомнил родителей, которые никогда не заставляли копать землю, вкусные мамины обеды, кровать с хрустящими простынями…
