мне все это показалось? Нет, Глеб… Впрочем, может, он просто ее жалеет… А Вилька! До этого орден в кармане носил, стеснялся. А сейчас орден навинтил на гимнастерку. И языком стал меньше молоть. Один я, как последний дурак, смущаюсь и вообще…
— Ешь, Катюша, — повторил Глеб.
— Зачем? — она вдруг посмотрела ему прямо в глаза, и Глеб, не выдержав, опустил ресницы. — Жалеете?! Не надо мне никакой жалости! — Катя почти кричала. — Не надо! Что вы понимаете… Что у вас в жизни было?
Катя закрыла лицо ладонями и разрыдалась.
Мы сидели, не зная, что делать. Шальной Вилькин глаз то вспыхивал, то потухал. А мне хотелось надавать Глебу по физии: это он ее расстроил. Мы немного успо-4 коили Катю.
Она была совсем девочка, бесхитростная и милая. Хорошая такая. Когда она рассказала нам о себе, мы поняли, что действительно ничего еще не видели в жизни. Того, что она пережила, на десятерых хватит. Отца, военного врача, бомбой в госпитале убило. Мать с ума сошла. Катя пристала к воинской части, стала санинструктором. Попала в окружение. Она видела младенцев с разможженными головами, истерзанных красноармейцев, повешенных стариков. А ее взяли в плен. Катя защищала раненых, как могла. Но она не оставила для себя последнего патрона. Ей все казалось, что патронов в обойме много. И к тому же так хотелось, чтобы фашистов было еще одним меньше.
И они взяли ее, те, что вечером, прикрывшись танками, навалились на нас с севера.
— Катя! — не сказал — простонал Глеб. — Не надо… Не надо больше. Ни слова.
— Не надо, — она горько усмехнулась. — Тебе даже слушать противно. А мне… Как же мне жить… Ведь я мертвая. Совсем мертвая.
Если бы я был настоящим парнем, я бы схватил ее в охапку и танцевал, танцевал — до тех пор, пока голова звоном не изошла. А потом — поцеловал бы. В щеку, в маленькую родинку. Но, видно, уж такой я уродился — тюфяк и рохля.
— Кончится война, — ни с того ни с сего проговорил Глеб, насупившись, — брошу к чертям цирк и пойду в институт.
— Профессором? — ничуть не удивившись, полюбопытствовал Вилька.
— Учиться буду. Стану учителем.
— Учителем?
— Ну да. Я хочу… Детей надо с малых лет учить ненавидеть. Всех тех… — он не договорил.
Слова его все мне раскрыли. Если Глеб, звезда циркового манежа, решил бросить любимую работу! Слепой и тот увидит, что он… Впрочем, при чем тут слепой.
— Эх, ребята-ребята, — вздохнула Катя, в глазах ее блеснули слезы. — Вы совсем дети. Это вас надо воспитывать.
— Нас уже воспитали, — это сказал я. Сказал тонким голосом, как-то по-петушиному. Я сам удивился своим словам. Честное слово, я здорово сказал. Нас действительно здорово воспитали. Не только в школе. На уроках нам объясняли, какой хороший человек был Маркс. А я и не сомневался в этом. Я только удивлялся, почему у него такая большая борода. И однажды спросил об этом преподавателя обществоведения.
Преподаватель опешил. Потом нашелся — выставил меня из класса. За хулиганство. Очень остроумно, ничего не скажешь. Но он совсем пал в моих глазах, когда вызвал отца и сказал ему так, словно произносил надгробную речь:
— У вашего сына скептический взгляд на действительность. В наши дни, когда… — Тут он неизвестно почему заговорил шепотом — Вы… ваш сын… Имейте в виду, я не хочу иметь неприятностей. Мой долг…
Папа заверил его, что вышибет из моей головы скептический взгляд на действительность. А я удивился и расстроился.
Папа объяснил:
— Потом все поймешь. А язык держи за зубами. Понял?
Понял, не понял, но больше сомнительных вопросов не задавал. Сам кое-как разбирался. Учителя учили нас любить и ненавидеть. Мы гордились Александром Невским, Мининым и Пожарским. Немного обижались на Кутузова, который не хотел взять в плен Наполеона, и восхищались Суворовым. Герои гражданской войны поражали наше воображение.
А врагов мы презирали. Кое-какие поблажки делали Бонапарту, уж очень здорово он воевал. Зато остальных презирали — от Бату-хана до Врангеля. На Гитлера,
Муссолини и самураев смотрели как на дурачков. Их даже чуточку жалко было. Моськи на слона!
А теперь мы многому научились. Без книжек и конспектов. И каждый день мы готовы держать экзамен. Особенно сейчас, когда нет больше нашего Павки и появилась Катя.
Мне все это хотелось сказать вслух, но я молчал. Катя посмотрела на меня светло-голубым взглядом, и я задохнулся.
— Катя! — вымучил из себя я. — Мы тебя никогда не покинем! Не надо говорить, что ты мертвая, очень прошу.
Тут поднялся Вилька, взял меня за плечи и силком усадил на скамью.
— Чтобы я больше не слышал причитаний и красивых слов! — Он повернулся к Кате и погрозил ей кулаком. — Слышишь?
Она удивилась его нахальству:
— Да как ты смеешь?..
— Смею. Мертвая! Да я уж пятый год мертвый. И ничего… живу, как видишь. А кто меня убил? Кто, я спрашиваю? И сам не знаю… Вот как. У всякого свое. У тебя одно горе, у других — другое… Никому не говорил. А сейчас скажу. Только вам. Только тебе. Чтобы знала… Юрка с Глебом все удивляются, откуда я немецкий знаю, с Ханазаровым по-узбекски говорю, на рояле тренькаю. Как так, — вор Вилька Орлов в нотах разбирается.
Вилька хотел застегнуть верхнюю пуговицу гимнастерки, но ее давно уже не было, и он досадливо махнул рукой:
— А я и не Орлов вовсе. Не Орлов я…
Вилька назвал свою настоящую фамилию, и я остолбенел. Отец его, оказывается, был одним из видных работников в Узбекистане. Мой папа был знаком с Виль-киным отцом. Еще с гражданской войны.
— Ну и Вилька!
На Глеба без смеха невозможно было смотреть.
— А я и не Вилька… Это — теперь. Но на всю жизнь. Имя это дорого мне. Вы знаете, почему; А раньше я был Азизом… Вот какие дела. Жил — не тужил. Утром в школу, после школы языки, музыка, вечером — товарищи. Мать моя — русская, в Лозанне институт окончила. Поэтому я и на рояле, и французский с немецким немного знаю. А английский в школе долбил. Давно все это было. Хороший у меня отец был. Всю жизнь — в работе… А потом не стало ни отца, ни матери. Все!.. Вилька вытер ладонью глаз:
— Смеялся он здорово… Здорово смеялся. Вилькин рассказ поразил и нас, и Катю.
— Дальше, Виля, рассказывай дальше.
— А что дальше? Дальше все ясно. Вилька помолчал.
— Долгая история. Короче говоря, убежал из детдома — и в Одессу-бебу. Объявился Виленом Орловым. Остальное известно. Все. Как говорят англичане, хэппи энд.
Глеб и я смущенно молчали.
— Виля… Виля, — тихо произнесла Катюша. — Я все поняла, Виля.
Да, он совершил больше, чем подвиг. Я никогда бы не решился раскрыть такую тайну. Даже ради Кати. А может, и решился бы. У меня просто нет тайны.
Тут на Глеба нашло. Наверно, он перед Катей решил себя показать.
— Так, все ясно, — он пригладил волосы и сделал строгое лицо. — Но зачем ты связался со всякими подонками? Жил бы честно, как все…
Вилька не рассердился. Только прищурил глаз.
