— Умница. Как это я сам не додумался? Вот беда — и вдруг вспыхнул — Дубина! А как жить честно! Вам-то хорошо… Ханазаров вот смеется: «Как так по-узбекски научился говорить? Какой школа? И лицом немножка на нас выглядишь!» Немножко!.. Эх, ничего вы не понимаете.
Он посмотрел на нас исподлобья:
— Вы хоть верите мне?
— Верим, — кивнул Глеб и смутился.
— Верим, — повторил я. Вилька отвернулся, подошел к оконцу.
— Друзья. Товарищи, — он словно пробовал эти слова на вкус и вдруг произнес изменившимся голосом — Приветик! Ты что — подслушивал?
В открытом окне показалась голова здоровенного детины. Фамилия его была Сомов, но все звали его «Кувалдой». Морда у него лоснилась, в глазах лесть и хамство. Однажды Кувалда попался на краже курицы. Комиссар чуть его не кокнул. Заступилась старушка, хозяйка курицы. А сколько раз он не попадался? То-то у него рожа как маслом вымыта!
— Приветик! — нагло ответил Кувалда. — Умные речи приятно слушать… Не пугайтесь. У меня не рот, а могила. Как говорил поэт, «и на устах его гербовая печать». Взаимно, разумеется. Поняли, детки?
Глеб вскочил:
— А ну проваливай!
Кувалда подмигнул и исчез, напевая пошлую песенку:
Ошеломленные, мы не нашлись сразу, что сказать.
— Ну его к черту! — выругался Вилька. Глеб произнес серьезно:
— Я его, пожалуй, убью.
Катя смотрела на нас добрыми чистыми глазами:
— Детишки вы, совсем мальчуганы. Знаете, я вас так люблю… так люблю!
Эти слова резанули меня. Раз она любит всех, то о чем говорить. У Глеба с Вилькой тоже вытянулись физиономии.
— Разболтались! — в сердцах Вилька махнул рукой и задел кринку из-под молока.
Глеб подхватил на лету кринку,
— Ладно уж. Давайте лучше спать. Тебя как теперь называть — Вилькой или…
— Как звал, так привычней…
Мы вышли во двор и устроились в ворохах сена, пах «йущего выдохнувшимся цветочным одеколоном и свежей пылью. Катя осталась в хатке.
Я лежал на спине, разглядывал крупные дрожащие звезды. Казалось, они вот-вот начнут капать с неба. На душе было хорошо и суматошно.
А в хатке спала она.
И поэтому мне было радостно и тревожно.
В нашем батальоне осталось всего четыре командира: комбат Шагурин, комиссар Бобров, начпрод интендант Гурвич и еще капитан, который выступал с обвинительной речью, когда судили паникеров и предателей. На гражданке он, как рассказывают, был следователем в районной прокуратуре.
У капитана была странная фамилия — Брус. А сам он просто загляденье: тонкие брови вразлет, смоляные кудри, лицо, как у Байрона, аристократическое. Только глаза неприятные, хотя и красивые, синевато-голубые, притаившиеся, они никогда не улыбались.
Держал себя Брус отвратительно. Чуть что — он сует под нос человеку трофейный парабеллум, грозит трибуналом. Зато в бою это самый смирный человек на планете. По-моему, он ни разу еще не выстрелил из пистолета. А уж до чего он любит кланяться пулям и осколкам!
Вилька утверждает, что из Бруса вышел бы превосходный министр при дворе какого-нибудь восточного деспота. Чуть пулька свистнет — Брус поклон до земли, очередь шарахнет — Брус ниц падает.
Однажды Вилька здорово разыграл капитана. После очередного боя батальон наш, оторвавшись от фашистов, остановился в усадьбе МТС. Брус сидел на тракторном колесе и прикреплял к красноармейской гимнастерке капитанскую шпалу. Свою габардиновую, гимнастерку он умудрился разорвать в бою от ворота до края. За сук он, видите ли, зацепился! Другой бы на его месте зашил, а этот и не подумал. Хотя, если разобраться, повозиться с гимнастеркой ему пришлось больше, чем со старой: надо было подыскать подходящий размер, снять с бойца, заштопать дырочку на левом карманчике и простирнуть.
Но Брус со всем этим быстро управился.
Сначала у меня и в мыслях не было заподозрить капитана в дурных намерениях, хотя Глеб нам шептал, что ему очень не по душе капитанский маскарад. Но когда Брус велел одному бойцу побрить его наголо, тут уж и мне все это не понравилось.
Впрочем, коли судить беспристрастно, разве можно подозревать человека в чем-то нехорошем потому, что он не желает ходить с грубо зашитым пузом и разводить вшей в шевелюре. А эта пакость у нас уже появилась.
Я никогда раньше не видел это омерзительное насекомое, но как только обнаружил — сразу узнал. И перепугался. Было такое состояние, будто тебя публично опозорили.
Через день-другой мы уже не столь остро реагировали, когда эти твари давали о себе знать. Глеб даже находил, что их наличие приносит некоторую пользу — мы злее ненавидели фашистов. А Вилька придумал афоризм: „Фашист — это вошь в человечьем облике!“
И вот Брус сидит, совсем не похожий на себя, с розовой бугристой макушкой, и прилаживает к петлицам по шпале.
Вилька подмигнул нам, напыжился и вдруг издал тихий свист… затем все сильнее, сильнее… Свист теперь походил на визг, казалось, еще миг — и рванет мина.
Брус, как только услышал зловещий свист, швырнул гимнастерку и лягушкой распластался на земле. Но вместо взрыва грянул хохот.
Капитан не сразу понял, в чем дело. Некоторое время он продолжал лежать, потом осторожно приподнял голову, обвел бойцов тяжелым взглядом, в котором еще суматошился животный испуг.
— В-в… в чем дело?
Вильке бы сдержаться. Но куда там! Наш друг закусил удила; -
— Не разорвалась, — любезно пояснил он. — Должно быть, антифашисты набили ее песком.
Брус поднялся, отряхнув с себя пыль, и сделал вид, будто не понял, что его разыграли. Однако мелкая его душонка жаждала мщения.
— Так-с, — не удержался Брус, — так-с, возьмем это на карандашик.
У него была отвратительная привычка все и вся „брать на карандашик“. Частенько при этом он вытаскивал блокнот и делал в нем таинственные пометки. И в таких случаях человеку, которого он „брал на карандашик“, становилось муторно.
Вилькина шутка вылезла нам боком.
В той же усадьбе батальон, понесший новые потери, пришлось переформировать. Он стал двухротным плюс разведвзвод и медчасть, которой заправлял остроумец фельдшер. Катя была в батальоне на особом положении. Официально она считалась санинструктором, но ей никто и никогда ничего не приказывал, каждый старался ей услужить, лучший кусочек из скудного нашего довольствия предназначался Кате. Вилька ее прозвал „дочерью полка“.
Так вот, как только батальон переформировался, мы очутились во второй роте, командиром которой комбат назначил Бруса.
Капитан начал с того, что сделал из нас пулеметный расчет. В нашем распоряжении оказался „максим“ с разбитым прицелом и искореженным щитком и прорва коробок с лентами. Мы, пожалуй, даже обрадовались такому доверию. Но Брус охладил наш пыл.
